Роберт Дарнтон - Поэзия и полиция. Сеть коммуникаций в Париже XVIII века

Коллективное, популярное измерение сочинения песен не отражено в архивах, но есть одно дело среди документов полиции, которое иллюстрирует сочинительство среди простого люда («petit peuple») Парижа: дело мадам Дюбуа. Среди многих тягот ее загадочной жизни худшей был муж, торговавший тканью и бывший невыносимым грубияном. Однажды, после особенно неприятной ссоры, она решила от него избавиться. Мадам Дюбуа написала письмо под вымышленным именем генерал-лейтенанту полиции, сообщив, что столкнулась с человеком, который читал стихи другому человеку на улице. Они убежали, только завидев ее, и выронили стихотворение. Она подобрала его и проследила за чтецом до его дома на рю Лавандире, – где и жил месье Дюбуа. Мадам Дюбуа придумала эту историю, надеясь, что полиция выследит ее мужа и бросит его в Бастилию. Но, написав донос, она передумала. Он был грубияном, несомненно, но разве он заслуживал исчезновения в каменном мешке («oubliette»)? Одержимая раскаянием, она пошла на еженедельную публичную встречу с генерал-лейтенантом полиции и бросилась к его ногам, сознавшись во всем. Он простил ее, и дело передали в архив – вместе со стихотворением. Это не выдающееся произведение искусства, но оно показывает, какого рода стихи сочиняли ближе ко дну социальной иерархии, а его тема в точности такая же, как в припеве из «Qu’un bâtarde de catin»:

Чтобы изучить реакцию современников на эти стихотворения, нужно обратиться к мемуарам и дневникам той эпохи; но их писали не для удовлетворения любопытства нынешних читателей. Они чаще всего сосредоточены на событиях, чем на восприятии стихов. Но сами события формировали восприятие, неосознанно служа «пропагандой делом», которая распространялась сначала в разговорах, а потом через поэзию и песни.

Рассмотрим событие, которое послужило к созданию наибольшего количества стихов в 1748–1749 годах, – арест принца Эдуарда. Эдмон-Жан-Франсуа Барбье, парижский юрист, чьи дневники выражают умеренные настроения в обществе, упоминает об этом немедленно как о событии «государственного масштаба». Он очень подробно описывает арест принца у здания Оперы, отмечая, как слухи о нем расходились кругами от эпицентра событий: «Новость немедленно распространилась по всей Опере, куда уже прибыли зрители, а также среди тех, кто в этот момент пытался зайти туда и был остановлен на улице. Она вызвала множество пересудов, не только внутри театра, но и по всему Парижу, тем более что несчастного принца очень любили и, в большинстве своем, уважали»[137].

Барбье замечает, что газеты, даже франкоязычные газеты в Голландии, напечатали об этом событии лишь в самых общих чертах, предположительно из-за влияния правительства, которое, по его мнению, боялось, что народ начнет бунтовать, поддерживая принца[138]. Но новости продолжали передаваться из уст в уста, подпитывая «mauvais propos», за которые людей арестовывали в последующие недели. Подробные описания, разносимые «bruits public» (молвой) и «on dits» (сплетнями), заставляли шептаться весь Париж, пока 12 февраля 1749 года не был официально объявлен Второй Аахенский мир. К этому времени негодование от неподобающего обращения с принцем и унизительного мирного договора достигло самых низов общества. Простой народ отказался кричать «Vive le Roi!» во время торжеств по случаю заключения мира, как писал Барбье: «Народ в большинстве не слишком доволен этим миром, хоть он и нуждался в нем отчаянно, ведь неизвестно, что потребовалось бы предпринять, если бы война продолжилась. Говорят, что, когда две торговки на Рынках ссорятся, они говорят друг другу: “Ты так же глупа, как мирный договор”. У простых людей свои способы судить. Несчастье принца Эдуарда вызывает их недовольство»[139].

Эти «простые люди» находили множество способов выражать свое неодобрение. Согласно мемуарам маркиза д’Аржансона, они отказались танцевать на праздновании мирного договора и прогнали музыкантов[140]. Они собрались на Гревской площади посмотреть на фейерверк, но в таком количестве, что толпа вышла из-под контроля и больше дюжины человек было затоптано до смерти[141]. Это несчастье восприняли как недоброе предзнаменование, что привело к распространению еще большего количества слухов и «mauvais propos». «Все несчастья, даже случайные, вменяются в вину правительству, – писал д’Аржансон. – В давке на Гревской площади в день празднования мира обвиняют власти за недостаток порядка и предусмотрительности…Некоторые заходят так далеко, что предаются суевериям и вере в знамения, как язычники. Они говорят: “Что предвещает этот мир, который отпраздновали таким кровопролитием?”»[142]

Другие источники тоже распространяли недовольство. Пародийный плакат, написанный в виде обращения от лица Георга II, требует от Людовика, мальчика на посылках у Англии, схватить принца Эдуарда и отвезти его к Папе в Рим[143]. Популярная карикатура высмеивает унижение Людовика в зарубежных делах: его, скованного и связанного собственными чулками, хлещет плетью по заду Мария-Терезия Австрийская, Георг приказывает «Бей сильнее!», а голландцы кричат «Он все продаст!»[144]. Эта карикатура перекликается по настрою с другими плакатами и «canards» (бульварными газетенками) и даже некоторыми мятежными речами, записанными полицейским осведомителем четырьмя годами раньше. Группа мастеровых, пьющих и играющих в карты в таверне, завела разговор о войне. Один из них назвал короля ничтожеством, добавив: «Вот увидите, королева Венгрии выпорет Людовика XV, как королева Анна выпорола Людовика XIV»[145].

Эта волна протеста – в стихах, песнях, плакатах, листовках и в разговорах – началась в декабре 1748 года и продолжалась долгое время после падения Морепа 24 апреля 1749 года. Выслеживая одно стихотворение «Ode sur l’exil de M. de Maurepas», полиция нащупала огромное скопление недовольства, которое не имело ничего общего с самим Морепа и было вызвано множеством разных причин. Все документы, несмотря на их фрагментарность, приводят к двум выводам: стихотворения, обнаруженные полицией, были лишь маленькой частью обширной протестной литературы, а следовательно, сеть Четырнадцати составляет лишь крошечный сегмент огромной сети коммуникаций, проникающей во все слои парижского общества. Но остается главный вопрос: как люди воспринимали эти стихотворения?

Несомненно, по-разному – и по большей части это не подлежит исследованию. Чтобы уловить хотя бы слабый отголосок этого восприятия, нужно изучить немногие сохранившиеся источники того времени. Из них выделяются три. Все они относятся к стихотворениям об аресте принца Эдуарда «Quel est le triste sort des malheureux Français» и «Peuple jadis si fier, aujourd’hui si servile». Шарль Колле, сочинитель песен и драматург, в своем дневнике обычно ограничивался размышлениями о театре; а когда упоминал политику, не высказывал никаких симпатий к протестующим. Такого рода стихи оскорбляли и его политические взгляды, и его поэтический вкус: «В этом месяце по рукам ходят очень злобные и очень плохие стихи против короля. Такие могли сложить только самые радикальные якобиты. Строки столь расположенные в пользу принца Эдуарда и столь оскорбительные для короля могли выйти лишь из-под пера какого-то ненормального из его (Эдуарда) сторонников. Я их видел. Автор не поэт и не привык сочинять стихи; это определенно приземленный человек»[146].

Юрист Барбье, также симпатизировавший политике короля, цитирует стихи, замечая только, что они «очень дерзкие» и выражают сильное народное недовольство[147]. Маркиз д’Аржансон, посвященный в дела Версаля и имевший критические взгляды на правительство, тоже счел стихотворения шокирующими и приписал их авторство «сторонникам якобитов». Но он пишет, что эта группа выражала общее недовольство и поднимающуюся волну народного протеста. Все окружение маркиза, согласно его дневнику, знало наизусть восемьдесят строк «Quel est le triste sort des malheureux Français»; и он приводит те, что цитируют чаще всего: «Сегодня любой знает наизусть все восемьдесят четыре строки, начинающиеся с “Quel est le triste sort”. Все повторяют главные строки: “Скипетр упал к ногам Помпадур”, “наши слезы и печали”, “в этом месте все низко и министры, и фаворитка”, “министр, высокомерный и развращенный” и так далее»[148].