Николай был человеком обаятельным, мало кто мог устоять перед магией общения с ним. Причем, как подчеркивал Владимир Гурко, «это не было обаяние царственного величия и силы, наоборот, оно состояло как раз в обратном – в той совершенно неожиданной для властителя 180-миллионного народа врожденной демократичности. Николай II каким-то неопределенным способом во всем своем общении давал понять своим собеседникам, что он отнюдь не ставит себя выше их, не почитает, что он чем-то отличает себя от них»[161]. Флаг-капитан Морского штаба при Верховном главнокомандующем в годы Первой мировой войны Александр Бубнов также отмечал, что император был по своему нравственному облику из тех, «кого в общении называют хорошим и скромным человеком. По природе своей деликатный, он был приветлив и благосклонен в общении с людьми, особенно со своими приближенными и со всеми, в ком не чувствовал резко оппозиционного настроения или стремления воздействовать на его слабую волю. Никто никогда не слыхал от него грубого или обидного слова»[162].
По своим интеллектуальным качествам Николай II соответствовал занимаемому посту. Сергей Витте, человек весьма самолюбивый и имевший много оснований для недовольства императором, признавал, что он – человек «несомненно, очень быстрого ума и быстрых способностей; он вообще все быстро схватывает и быстро понимает»[163]. Вместе с тем, наверное, стоит согласиться – например, с тем же Гурко, – кто не замечал у царя широкого стратегического видения: «Вообще синтез по природе был ему недоступен… Отдельные мелкие черты и факты он усваивал быстро и верно, но широкие образы и общая картина оставались как бы вне поля его зрения»[164].
Однако гораздо больше вопросов, чем интеллект, у современников и историков вызывали волевые качества Николая. «В его нецарской нерешительности главный порок его для русского трона»[165], – был уверен Солженицын. Что ж, с этим, пожалуй, можно согласиться: действительно волевые, не перед чем не останавливающиеся люди не теряют власть, а тем более не отдают ее добровольно. По природе Николай был совестливым и не жестоким, что и предполагала его глубокая религиозность. «По натуре царь был застенчивым и сдержанным человеком, – отмечал учитель его детей швейцарец Пьер Жильяр. – Он принадлежал к категории людей, которые все время сомневаются, потому, что слишком робки, и которые не могут навязывать другим свои решения, потому что слишком мягки и чувствительны. Он не верил в себя и считал себя неудачником»[166]. Император не обладал даром повелевать. Ему было проще уволить министра, чем заставить его сделать то, что считал необходимым, или просто повысить не него голос. Его жена, знавшая Николая лучше всех, неоднократно наставляла его на путь истинный: «Извини меня, мой дорогой, но ты сам знаешь, что ты слишком добр и мягок – громкий голос и строгий взгляд могут иногда творить чудеса. Будь более решительным и уверенным в себе, ты отлично знаешь, что правильно, и когда ты прав и не согласен с остальными, настой на своем мнении и заставь остальных его принять… Смирение – высочайший божий дар, но монарх должен чаще проявлять свою волю»[167].
Однако согласиться с тезисом о слабоволии императора можно лишь с очень существенной оговоркой. Многие современники принимали за безволие исключительное самообладание императора. Та же императрица Александра Федоровна доказывала: «Он преодолел неодолимое – научился владеть собой, – за это его называют слабовольным. Люди забывают, что самый великий победитель – это тот, кто побеждает самого себя»[168]. За обходительными манерами, мягким обращением, граничащим со скромностью и даже робостью, простотой нрава скрывалось упрямое мужество, основанное на глубоких и выстраданных убеждениях. Однако царь действительно проявлял нерешительность, когда речь шла о применении силы, о жизнях людей. «Россия никогда не имела менее самодержавного Государя, чем Николай II»[169], – скажет его министр иностранных дел Сергей Сазонов. И это воспринималось как слабость, а для императора и было слабостью. Ее в России не прощают.
У Николая были и бесспорные недостатки, из которых на первое место я поставил бы то, что он не владел в полной мере искусством властвования, организации рациональной работы госаппарата, привлечения на свою сторону политических противников и просто талантливых людей. Он не умел глубоко разбираться в людях и опасался делать ставку на сильные личности, политические фигуры, представлявшие весь срез элиты, что предопределило и большое количество кадровых просчетов. Проницательный французский посол в российской столице Морис Палеолог довольно интересно сравнил представления о власти у Николая II и Наполеона: «Царь, как я уже часто замечал это, не любит на деле своей власти. Если он ревниво защищает свои самодержавные прерогативы, то это исключительно по причинам мистическим. Он никогда не забывает, что получил власть от самого Бога, и постоянно думает об отчете, который он должен будет отдать в долине Иоасофата. Эта концепция его державной роли совершенно противоположна той, которую внушило Наполеону знаменитое обращение Редерера: “Я люблю власть; но я ее люблю, как художник; я люблю ее, как музыкант любит свою скрипку, чтоб извлекать из нее звуки, аккорды, гармонии”… Добросовестность, человечность, кротость, честь, – таковы, кажется мне, выдающиеся достоинства Николая II, но ему не хватает божественной искры»[170].
Собственной сильной команды у царя, в отличие от его отца и деда, не было. Он вступил на престол юношей, и весь его предшествовавший круг общения сводился ко двору, учителям, а также к армейской среде. Но в этом кругу он не находил лиц, на которых можно было положится в деле государственного управления, и пытался все делать сам, не имея даже личного секретаря. Придворный историограф генерал Дубенский отмечал: «Не было людей, которые имели бы особый вес в глазах Государя. Ко всем “своим” Его Величество относился ласково, внимательно, ценил их преданность, но при большом уме Государя он ясно понимал окружавших его ближайших лиц и сознавал, что они не советчики ему»[171]. Наиболее приближенным к императору лицом оставался долгие годы министр двора граф Фредерикс, честный, благородный служака преклонного возраста, который не вдавался в политические вопросы, но обладал незаменимым даром находить решения, которые устраивали всех, и жалеть чувства своего повелителя. В последние годы – дворцовый комендант Воейков, бодрый весельчак, спортсмен, женатый на дочери Фредерикса. Он подрабатывал производством минеральной воды, но не мог быть первоклассным советчиком в делах государственных. Как и практически все члены свита, Воейков был обязан свой карьере службе в Конной гвардии. Крупные фигуры попадались в правительстве, прежде всего, речь о премьерах Витте и Столыпине. Но они были скорее исключением, царь не любил, чтобы им правила чужая воля, а потому предпочитал людей не только лояльных, но и не имеющих собственной политической повестки дня. «Государь не терпит иных, кроме тех, которых он считает глупее себя, – сокрушался Витте, когда оказался в опале, – и вообще не терпит имеющих свое суждение, отличное от мнений дворцовой камарильи…»[172].
Итак, император не столько наслаждался и пользовался властью, сколько работал, полагаясь больше на себя, чем на свою команду или профессиональных управленцев. У него «отсутствовало понимание различия между правлением и распоряжением, вернее говоря, в его представлении правление государством сводилось к распоряжениям по отдельным конкретным случаям»[173]. Его рабочий график был нечеловечески плотным, и он занимался вещами, которые главам государств несвойственны. Камердинер Терентий Чемодуров свидетельствовал: «В 8 часов Государь вставал и быстро совершал свой утренний туалет; в 8 ½ часов – пил у себя чай, а от 8 ½ до 11 часов занимался делами: прочитывал представленные доклады и собственноручно налагал на них резолюции. Работал Государь один, и ни секретарей, ни докладчиков у него не было; от 11 до 1 часу, а иногда и долее, Государь выходил на прием, а после часу завтракал в кругу своей семьи… После завтрака Государь работал и гулял в парке, причем непременно занимался каким-либо физическим трудом, работая лопатой, пилой или топором; после работы и прогулки в парке – полуденный чай, от 6 до 8 часов вечера Государь снова занимался у себя в кабинете делами, в 8 часов вечера Государь обедал, затем опять садился за работу до вечернего чая (в 11 часов вечера). Если доклады были обширны и многочисленны – Государь работал далеко за полночь и уходил в спальню только по окончании своей работы. Бумаги наиболее важные Государь сам лично вкладывал в конверты и заделывал»[174].
