Минуло пять лет, в течение которых водители по-прежнему представлялись мне людьми сверхъестественных способностей, этакими Гарри Гудини (признаюсь, сейчас у меня сохраняется подобное отношение к авторемонтникам). Стать водителем и обладателем автомобиля самому — такую возможность я не рассматривал даже теоретически. Во-первых, считал, что не годен к этому, во-вторых — не хотел. Правда не хотел. Считал себя убеждённым пешеходом и предполагал остаться таковым.
Революция произошла во время одного вполне рядового выезда на море. Заканчивалось лето 2003 года. Мы, несколько бывших одноклассников, поехали искупаться. На четверых парней — три автомобиля. И ничего, что одним из них была древняя, протёртая временем до буквальных дыр «Хонда-Вигор», а другим — вовсе ископаемый и в эти годы уже почти немыслимый во Владивостоке «Жигулёнок» — красная «копейка» 1977 года рождения, доставшаяся одному из нас в наследство. Это были настоящие автомобили, которые могли передвигаться своим ходом. Управляли ими не небожители, а пацаны, с которыми я сидел за одной или соседними партами. Все мы были не мажоры, но ординарные дети инженеров, учёных и военнослужащих. В этот день я вдруг понял, что возможно всё, и резко, рывком, захотел иметь свой автомобиль. До тех пор моё немаленькое самолюбие, видимо, находило другие выходы, но тут плотину прорвало раз и навсегда.
На следующий день я записался на курсы вождения. Месяц или чуть более спустя, позубрив в аудитории правила, посетив автодром и два-три раза прокатившись (с инструктором на левом сиденье) по городу на стареньких «Королле» и «Висте», получил права. Ещё через день купил автомобиль — пробежную 11-летку, по объявлению в «Дальпрессе», за три тысячи долларов. Благословенные времена, когда тысячи за две или даже меньше можно было притащить из Японии аналогичный, но беспробежный и более молодой автомобиль, завершились с подачи кремлёвских защитников отечественного автопрома года за полтора до моего чудесного прозрения.
Мне открылся новый мир. С того октябрьского дня 2003 года я стал полноправным владивостокцем данного исторического периода. Встроился в пейзаж, перестав выламываться из него белой вороной, и прекрасно ощущал себя в качестве этой мозаичной городской песчинки.
3
Эту пулевидную (мне нравилось так называть её, это дополнительно меня возбуждало, она и на стоянке казалась мне летящей) серебристую красавицу и звали по-женски — Marino, Марина, хотя формально это слово означает «моряк» или «морской». Конечно, это была девушка, хотя и ближайшая родственница явного «мальчика» Toyota Sprinter. Несколько позже эту марку прославит первый «узник правого руля» — алтайский железнодорожник Олег Щербинский, не в добрый час оказавшийся на пути кортежа губернатора-артиста Михаила Евдокимова. Только у меня она была серебристая (цвета оградки, говорят наши юмористы с Зелёного угла), а у Щербинского — сине-зелёная. Красивый оттенок, хотя к цветам я равнодушен и не разбирался в них никогда.
Первые дни я откровенно боялся водить машину. В автошколе было проще: рядом сидел инструктор, на котором лежала вся ответственность.
«Боевые» условия отличались от «приближенных к боевым» разительно. Работоспособность моя резко упала, сон испортился. Голова была занята только тем, как бы добраться от дома до работы… а вечером ещё ехать обратно. В транспортном потоке меня мучили кошмарные видения. Вот сейчас, казалось мне, откажут мои тормоза, раздастся страшный хруст, и из покорёженного дорогущего «Крузака» бодро выскочит команда бритоголовых спортсменов, помахивающих бейсбольными битами (они у нас продаются в автомагазинах на Военном шоссе — самый автомобильный товар). Следующие несколько лет я буду работать исключительно на восстановление этого «Крузака».
Посещая автошколу, я думал, что главное — получить права. Потом оказалось, что главное — это выбрать и купить машину. Через несколько минут после покупки выяснилось, что главное — всё-таки научиться водить. Унизительную, как мне казалось, наклейку «У» я с негодованием отверг, наивно думая, что не буду выделяться из общего потока. Ведь правила дорожного движения я отлично знал (это сейчас половину забыл, помня только актуальное). Но если в школьных задачах перекрёстки и повороты казались простыми и понятными, то в жизни они были другими. Неписаные правила, которым следовали наши автомобилисты, не во всём соответствовали формальным. Первое время я наивно намеревался ездить исключительно по крайнему правому ряду, чтобы иметь возможность не спешить и никому не мешать. На практике это оказалось невозможным. Я понял, что нужно поскорее стать как все, ориентируясь не столько на правила, сколько на реальную практику и «невидимую руку потока». ПДД, эта священная корова госавтоинспекции и «документ, написанный кровью», как любят с придыханием возглашать большие чины (видимо, думая, что от слова «кровь» все сразу получат шок и возьмутся за ум) — вещь, конечно, нужная. Но, как и всякий нормативный акт, она не способна охватить всю сложность жизни и отстаёт от неё. Ежеминутная ситуация на дороге слишком конкретна и неповторима. Следует не только знать букву, но понимать дух правил безопасного поведения на дороге, выраженный несколькими старыми водительскими максимами. «Делаешь — не бойся, боишься — не делай». «Дай дорогу дураку». «Не уверен — не обгоняй». «Думай за других». «Нарушаешь — не создавай помех».
Но это было потом. А пока я сокрушённо повторял, отвлекаясь от дороги и поглядывая под руль на педали, чтобы их не перепутать: «И без того было много на дорогах идиотов, а сейчас стало ещё одним больше». Вечером я просил сторожей на стоянке сесть за руль и припарковать мою машину. Следил за манёврами стояночников, восхищаясь их виртуозностью и сомневаясь, достигну ли я сам когда-нибудь такого же мастерства. Выезд на незнакомый маршрут был подобен прыжку в пропасть. Я поддался упадническим настроениям. «Не напрасно ли я поспешил покинуть ряды пешеходов?» — закрадывалось сомнение.
Фобия вождения постепенно вытеснялась страхами другого рода. Я стал бояться, что оставленную днём на улице машину угонят, дёрнут с неё оптику, открутят колёса да просто бросят сверху бутылку. Сам же процесс езды превращался в настоящее удовольствие. Панические настроения сменились ещё более опасной, как я сейчас понимаю, беззаботностью. Именно она приведёт меня к первым авариям.
Вопреки собственным опасениям, ориентироваться по зеркалам я привык быстро. Ценное знание о существовании «слепой зоны» левого наружного зеркала едва не обошлось мне слишком дорого. С того дня, чудом оставив в целости шарахнувшийся в сторону джип, я взял привычку не ограничиваться обязательным мониторингом трёх зеркал и начал вертеть головой на все 360 градусов.
Только став водителем, я узнал, сколько на наших дорогах рытвин, ухабов, колдобин, ям, зияющих ливнёвок, открытых люков и прочих прелестей в виде бритвенно торчащих трамвайных рельсов или провалившегося асфальта. «Может быть, это род иррегулярных «лежачих полицейских», урезонивающих хоть таким образом наш безбашенный народ? — размышлял я, ловя колесом очередную яму. — Или это законспирированный национальный проект по повышению водительского мастерства, ведь по хорошей дороге и дурак проедет?»
Вскоре я сделал ещё одно важное открытие. Оказывается, в темноте водителю не видно пешеходов. Раньше я считал, выходя на дорогу в свете фар, что меня все прекрасно видят, и придерживался легкомысленного принципа «не трамвай — объедет». Оказалось, одетого в нашу обычную серочёрную гамму пешехода водитель замечает в самый последний момент. Мне стало жутко. Я увидел, как по городу носятся на убийственных скоростях, что твои метеориты, железяки в полторы-две тонны весом каждая. Теперь я подолгу стою и пропускаю поток. Дожидаюсь долгой, избыточно долгой паузы, чтобы перейти дорогу.
Вовсе не так страшны оказались пробки. Из-за невозможности развить высокую скорость в заторе соседние водители становились доброжелательнее и охотно пропускали, стоило мне показать поворотник. Вообще философия дорожной пробки — тема другой ненаписанной диссертации. Пробка — это эмпирическое доказательство того, что самый короткий путь «по птичьему полёту» может оказаться самым длинным с точки зрения затраченного времени и сожжённого вместе с нервами бензина.
И наоборот: меньше ресурсов можно потратить на гораздо более протяжённый с точки зрения километража маршрут. Длинная дорога оказывается короткой — искривление пространства, кэрролловский парадокс. А свобода принимаемых решений! По полупустым воскресным дорогам бывает ездить ещё сложнее, чем по пиково-будничным. Ты постоянно размышляешь над выбором скорости, ряда, маршрута. В глухой пробке особенно выбирать не приходится. Из самостоятельного субъекта ты превращаешься в песчинку, следующую логике потока, импульсам его коллективного разума (и сам становишься единичным нейроном этого разума). Общая скорость, выше которой не прыгнешь, от тебя не зависит. Маршрут выбираешь единственно возможный, то есть наименее загруженный, чтобы хоть как-то двигаться. Едешь медленно, зато избавляешься от необходимости принимать самостоятельные решения. Твоя личная компетенция сужается до задачи не врезаться в тех, кто ползёт спереди и справа. Либерал-идеалист мог бы здесь сделать далеко идущие выводы об отличиях так называемой демократии от так называемого тоталитаризма, но я не буду.
