Нынче, 22-го января 1940 г., день отъезда[2122]
Мой родной! Непременно приезжайте — хотя Вашей комнаты у нас не будет — но мои стены (нестены!) будут — и я Вас не по ниточке, а — за руку! поведу по лабиринту книжки:[2123] моей души за 1922 г. — 1925 г., моей души — тогда и всегда.
Приезжайте с утра, а может быть и удача пустой комнаты — и ночевки — будет, тогда всё договорим. Мне важно и нужно, чтобы Вы твердо знали некоторые вещи — и даже факты — касающиеся непосредственно Вас.
С Вами нужно было сразу по-другому — по страшно-дружному и нежному — теперь я это знаю — взять всё на себя! — (я предоставляла — Вáм).
Одного не увозите с собой: привкуса прихоти, ее не было. Был живой родник.
Спасибо Вам за первую радость — здесь, первое доверие — здесь, и первое вверение — за многие годы. Не ломайте себе голову, почему именно Вáм вся эта пустующая дача распахнулась всеми своими дверями, и окнами, и террасами, и слуховыми оконцами и почему именно на Вас — всеми своими дверями и окнами и террасами и слуховыми глазкáми — сомкнулась. Знайте одно: доверие давно не одушевленного предмета, благодарность венда — вновь обретшей душу. («Дашь пить — будет говорить!») А сколько уже хочется сказать!
Помните Антея, силу бравшего от (легчайшего!) прикосновения к земле, в воздухе державшегося — землею.[2124] И души Аида, только тогда говорившие, когда óтпили жертвенной крови.[2125] Все это — и антеева земля и аидова кровь — одно, то, без чего я не живу, не я — живу! Это — единственное, что вне меня, чего я не властна создать и без чего меня нету…
Еще одно: когда его нет, я его забываю, живу без него, забываю тáк, как будто его никогда не было (везде, где «его», проставьте: ее, живой любви), даже отрекаюсь, что она вообще есть, и каждому докажу как дважды два, что это — вздор, но когда она есть, т. е. я вновь в ее живое русло попадаю — я знаю, что только она и есть, что я только тогда и есть, когда она есть, что вся моя иная жизнь — мнимая, жизнь аидовых теней, не отпивших крови: не-жизнь.
Так, может быть, следует толковать слово Ахилла[2126] — Я предпочел бы быть погонщиком мулов в мире животных, чем царем в царстве теней.
Но все это: и Ахиллы и Анды и Антеи исчезает перед живой достоверностью, что я нынче в последний раз сидела с Вами за столом, что мне уж нéкуда будет — со всеми Ахиллами и Аидами и Антеями, что руки, в которые всё шло — шла — вся — отняты.
(У меня чувство, что мы с вами — и не начинали!)
________
Напишите первый. Дайте верный адрес. Захотите приехать — предупредите. Приезжайте один. Я себя к Вам ни с кем не делю. Один, на весь день — и на очень долгий вечер.
Спасибо за всё.
Обнимаю Вас, родной.
М.
<Конец декабря 1939 г. — начало 1940 г.>[2127]
Милая Мариэтта Сергеевна, сегодня Вы в моем сне мне упорно жаловались, что Вам все (каждая вещь) стоит 10 руб<лей>. Проснувшись, я задумалась — дорого ли это или дешево. 2) Давайте мне Ваши темные места (Низами), я сейчас жду перевода и более или менее свободна. Давайте мне и текст и размер, но размер не нарисованный, а написанный — любыми, хотя бы бессмысленными русскими словами.
<Конец декабря 1939 г. — начало 1940 г.>
Я бы не решилась изменить ударение амбра, особенно в рифме. В общем — очень хорошо, есть чудные места, но ужасны (не сердитесь!) субстанция и акциденции. Конечно работа громадная: гора![2128]
<Начало 1940 г.>
Милая Мариэтта Сергеевна, я не знаю, что мне делать. Хозяйка, беря от меня 250 р<ублей> за следующий месяц за комнату, объявила, что больше моей печи топить не может — п. ч. у нее нет дров, а Сераф<има> Ив<ановна> ей продавать не хочет.
Я не знаю, как с этими комнатами, где живут писатели, и кто поставляет дрова??? Я только знаю, что я плачу очень дорого (мне все говорят), что эту комнату нашла С<ерафима> И<вановна> и что Муру сейчас жить в нетопленой комнате — опасно. Как бы выяснить? Хозяйке нужен кубометр.
28-го марта 1940 г.
Голицыно, Белорусской ж<елезной> д<ороги> — возле Дома Писателей — Дорогая Мариэтта Сергеевна,
(Пишу Вам своим рукописным почерком, — так я, на бумаге, исходила тысячи и тысячи верст…)
Очень надеюсь, что мой привет Вас еще застанет[2129] (если везущий не протаскает его в кармане…).
Без Вас в доме творчества — меньше дома и меньше творчества, и Ваше место за столом — явно пустует, хотя с виду — для виду — и занято.
Вы — очаг тепла и люди сами не знают, сколько они Вам должны — радости.
— А Муру опять не везет: опять грипп с t°, сильнейшим кашлем и насморком. Лежит, рисует, читает, учится. Лечу его уротропином и горчичниками. Надеюсь — обойдется, но все это очень выбивает из колеи и омрачает и без того уже нерадостную жизнь. Погода — поганая — мокрая метель, весна была и прошла.
Принимаюсь наконец за гору Этери[2130] (полторы тысячи строк) — но что моя — перед Вашей!
Да! Мне, может быть (очень надеюсь), дадут французский перевод Низами — в половине июля, когда сброшу с себя вышеназванную гору Этери. — Вот мы с Вами и побратаемся!
Только что кончила Робин Гуда и Маленького Джона (разбойничий обряд крестин)[2131] — очень весело — сама веселилась — и правку большого чужого французского перевода <…>[2132]
La-bas, prés de l'Altaï, оú le solil se léve,
Est, dit-on, de Boumbá le vieux pays de rêve.
Un mont sempiternel s'eleve en son milien.
Et souverainement l’unit aux larges ceux
— так я вступаю в поэму, вообще очень многое пришлось сделать заново, но я обожаю такую работу: то же чувство, когда оттираешь медь (красную).
До свидания, хочу нынче же отправить, обнимаю Вас, спасибо за все, очень люблю Вас, добрый путь! — откликнитесь по приезде.
МЦ.
Огромное спасибо за книгу Муру — он, читая, веселился вслух, сам с собою, теперь (поздней ночью) буду веселиться — я.
Сердечный привет Якову Самсоновичу,[2133] Мирэль[2134] поцелуйте <…>
2-го февраля 1940 г.
Голицыно, Дом Писателей,
Милый Виктор Викторович,
Договор я получила, но подписать его в таком виде никак не могу.[2135]
Во-первых — срок: 25-ое февраля на обе вещи — боюсь, что не справлюсь, а если подпишу — от страху наверняка не справлюсь. Гоготура у меня пока сделано 3/4, а Барс вовсе не начат, из остающихся же 23-х дней — несколько уж наверное выпадут — на поездки в город, приезды знакомых, домашние дела — и прочее. Считаясь с медленностью моей работы (не больше 20 строк, а когда и меньше, а на 330 сделанных строк — уже целая громадная черновая тетрадь, могу показать), я никак не могу поручиться за срок — тем более, что дней пять у меня еще уйдет на правку Гоготура.
Второе: в договоре неверное количество строк: в Гоготуре не 424 строки, а 442, в Барсе — не 140, а 169, — в общем на 47 строк больше, чем сказано в договоре. Давайте так: либо 25-ое февраля — на одного Гоготура, либо 10-е марта — на обе веши, — как хотите, но только не 25-ое февраля на обе. Я не хочу гнать через пень-колоду, подгоняемая страхом. Меня подгонять вообще не надо: я всегда даю свой максимум, не моя вина — что он так мал.
Вполне возможно, что я обе вещи закончу раньше 10-го марта — это уже дело удачи — тогда и представлю их раньше, но раньше, чем они будут совсем хороши — не сдам, поэтому и не хочу этого срока.
До Вашего ответа договор держу у себя — и работаю дальше. Если не хотите писать — позвоните мне в Голицыне, Дом Писателей, где я ежедневно бываю от 1 ч. 30 м<инут> до 2 ч. 30 м<инут> и от 6 ч. до 7 ч. и немножко позже (9-го вечером и 10-го днем меня не будет).
Шлю Вам сердечный привет и надеюсь, что Вы поймете серьезность моих доводов. Первый заинтересованный — Ваш (или: наш) автор.
МЦ.
Голицыно, 12-го февраля 1940 г.
Дорогой Виктор Викторович,
(Начала Барса)
14-го, около 11 ч. утра позвоню Вам, чтобы узнать, как мне быть с деньгами — будут ли у Вас к 14-му для меня деньги, чтобы заплатить за месяц нашего содержания с Муром (наша путевка кончается нынче, 12-го, заведующая обещала подождать до 14-го).
Мне нужно 800 руб<лей> за еду и — но тут у меня надежда: не оплатил бы Литфонд моей комнаты, п. ч. 250 р<ублей> ужасно дорого. Этот совет мне дала заведующая, к<отор>ая пока с меня за комнату денег не просит, сама находя, что это очень дорого.
