_______
Так как оно по старой орфографии — не показывайте его чужим. Но такого письма я бы никогда не написала по новой. Вам ведь пишет — старая я: молодая я, — та, 20 лет назад, — точно этих 20-ти лет и не было!
Сонечкина — я.
МЦ.
Кажется, 6 дек<абря>, наверное, пятница и 1940 г.
Моя дорогая Танечка!
Умоляю Вас возможно скорее узнать насчет шерстяного ватина (NB! не шерстяной есть — всюду, и это — гадость) и полушубка.
И тотчас же позвонить мне: К-7-96-23. Дело — спешное. Если меня, случайно, не будет — скажите Муру и настойте, чтобы он все записал. Жалею, что вчера сразу не дала Вам денег — пока они есть, если шерст<яной> ватин или полушубок имеются, назначьте мне сразу место и время, чтобы я могла передать Вам деньги. Повторяю, дело — спешное, и я нынче не спала всю ночь. Танечка! Мы должны (помимо дел) увидеться раньше четверга. Найдите время! Я — для Вас — всегда свободна. Пишу Вам письмо — о совсем другом. («В просторах души моей», где нет — ватинов). Обнимаю Вас, жду звонка.
М.
Р. S. Узнайте точные цены: 1 м ватина и полушубка (если есть).
Найдите время — раньше четверга! Я Вас нежно и спешно люблю.
Я недолго буду жить. Знаю.
Москва, 25-го мая 1941 г.
Милая Таня, Вы совсем пропали — и моя Сонечка[2175] тоже — и я бы очень хотела, чтобы вы обе нашлись.
Позвоните мне — лучше утром, я до 12 ч. всегда дома — К-7-96-23, и сговоримся, — только не очень откладывайте.
Целую Вас. Н<иколаю> Я<ковлевичу> сердечный привет. МЦ.
<Октябрь 1940 г.>
Милый тов<арищ> Т<арковский,>
Ваша книга — прелестна. Как жаль, что Вы (то есть Кемине) не прервал стихов. Кажется нá: У той душа поет — дыша. <Да кости — тоньше> камыша… (Я знаю, что так нельзя Вам, переводчику, но Кемине было можно — и должно). Во всяком случае, на этом нужно было кончить (хотя бы продлив четверостишие). Это восточнее — без острия, для <…> — все равноценно.
Ваш перевод — прелесть. Чтó Вы можете — сами? Потому что за другого Вы можете — всё. Найдите (полюбите) — слова у Вас будут.
Скоро я Вас позову в гости — вечерком — послушать стихи (мои), из будущей книги. Поэтому — дайте мне Ваш адрес, чтобы приглашение не блуждало — или не лежало — как это письмо.
Я бы очень просила Вас этого моего письмеца никому не показывать, я — человек уединенный, и я пишу — Вам — зачем Вам другие? (руки и глаза) и никому не говорить, что вот, на днях, усл<ышите> мои стихи — скоро у меня будет открытый вечер, тогда — все придут. А сейчас — я вас зову по-дружески.
Всякая рукопись — беззащитна. Я вся — рукопись.
<Март-апрель 1941 г.>
Женя родной, спасибо. Ваше письмо — первое, которое я получила за 4 месяца, и это письмо — первое, которое я пишу за 4 месяца, и может быть это Вас всё-таки — немножко — порадует, доказывая Вам — сторонне, помимо Вас — исключительность Вашей привязанности, просто ставя Вас (в несуществующем ряду) на первое место — одинокое место — единственное.
Я сейчас убита, меня сейчас нет, не знаю, буду ли я когда-нибудь — но, помимо чувства, всей справедливостью моей, не терпящей чтобы такое осталось без ответа, всем взглядом из будущего, взглядом всего будущего, устами будущих отвечаю
Спасибо Вам!
М.
10-го июня 1941 г.
Дорогой Александр Сергеевич!
У нас перестал действовать телефон, м. б. совсем, м. б. временно — не знаю.
Мы остаемся на прежнем месте, так как нигде новых жильцов не прописывают.
Вся надежда — на дачу.
Нынче я от 6 ч. до 8 ч. в Клубе Писателей на лекции П<ротиво> В<оздушной> Х<имической> О<бороны>, оттуда пойду домой и буду Вас ждать.
Еще я дома с утра часов до четырех, — как Вам удобнее. Очень нужно повидаться.
Очень растерянная и несчастная
МЦ.
Уважаемый тов<арищ> Имамутдинов!
Вам пишет писательница-переводчица Марина Цветаева. Я эвакуировалась с эшелоном Литфонда в гор<од> Елабугу на Каме. У меня к Вам есть письмо от и. о. директора Гослитиздата Чагина,[2176] в котором он просит принять деятельное участие в моем устройстве и использовать меня в качестве переводчика. Я не надеюсь на устройство в Елабуге, потому что кроме моей литературной профессии у меня нет никакой. У меня за той же подписью есть письмо от Гослитиздата в Татиздат с той же просьбой.
На днях я приеду в Казань и передам Вам вышеуказанное письмо.[2177]
Очень и очень прошу Вас и через Вас Союз писателей сделать все возможное для моего устройства и работы в Казани.
Со мной едет мой 16-летний сын. Надеюсь, что смогу быть очень полезной, как поэтическая переводчица.
Марина Цветаева.
В Совет Литфонда.
Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда.
М. Цветаева
26-го августа 1941 г.
Заявление о приеме на работу написано в Чистополе, куда Цветаева из Елабуги ездила в надежде устроиться с жильем и работой.
<31-го августа 1941 г.>
Мурлыга! Прости меня но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми что я больше не могла жить. Передай папе и Але — если увидишь — что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик.
<ПИСАТЕЛЯМ><31-го августа 1941 г.>
Дорогие товарищи!
Не оставьте Мура. Умоляю того из вас, кто может, отвезти его в Чистополь к Н. Н. Асееву. Пароходы — страшные, умоляю не отправлять его одного. Помогите ему и с багажом — сложить и довезти в Чистополь. Надеюсь на распродажу моих вещей.
Я хочу чтобы Мур жил и учился. Со мною он пропадет. Адр<ес> Асеева на конверте.
Не похороните живой! Хорошенько проверьте.
АСЕЕВУ Н. Н. И СЕСТРАМ СИНЯКОВЫМ
<31-го августа 1941 г.>
Дорогой Николай Николаевич!
Дорогие сестры Синяковы![2179]
Умоляю Вас взять Мура к себе в Чистополь[2180] — просто взять его в сыновья — и чтобы он учился. Я для него больше ничего не могу и только его гублю.
У меня в сумке 150 р. и если постараться распродать все мои вещи…
В сундучке несколько рукописных книжек стихов и пачка с оттисками прозы.[2181]
Поручаю их Вам, берегите моего дорогого Мура, он очень хрупкого здоровья. Любите как сына — заслуживает.
А меня простите — не вынесла.
МЦ
Не оставляйте его никогда. Была бы без ума счастлива, если бы он жил у вас.
Уедете — увезите с собой. Не бросайте.
22-го июля 1908
Говорила я Вам, Понтик, что буду писать по два раза в день.
Сегодня получила письмо от Сережи.[2182]
Представьте себе, в каких обстоятельствах он вспомнил меня: оркестр в японском театре заиграл Хиавату,[2183] и он, конечно, не мог не вспомнить.
Не могу сказать, чтобы я была очень польщена этим обстоятельством.
Сейчас особенно темно на душе. Ася с Андреем уехали в гости с ночевкой, я одна с француженко. Ворчит-поварчивает на столе самовар, темная, совсем осенняя ночь обступила стены дома и старается проникнуть в него через черные стекла.
У меня был сегодня странный разговор, после к<оторо>ю я никак не могу прийти в себя.
Странный субъект — этот мой знакомый.[2184] Он не сильный, я его страшно боюсь. Боюсь его и иду к нему, потому что не могу не идти.
Он холодный, мертвый. Увидит светлую точку и мгновенно загасит ее. Зажечь он ничего не может. Вся жизнь его полна призраков.
Сегодня он мне сказал такую вещь:
— «Как прекрасно иметь в себе огонь и тушить его!» — Я долго над этим думала. Что можно ответить на такую вещь?
К чему гасить огонь? Гасить его не надо. А к чему разжигать? Человек может погибнуть, если огонь вспыхнет в нем слишком сильно. Горение могут вынести только немногие избранные. Я лично говорю: надо всегда разжигать костер в сердце прохожих, только искру бросить, огонь уж сам разгорится.
