— Ничего не знаю. Мне давали продукты, я их реализовал. Всю выручку магазин сдавал инкассатору. Можете проверить.
— Проверено, — говорит следователь и показывает директору магазина десятки документов, — смотрите — это фикция, это обман, другой документ уничтожен.
— Я не виноват, — твердит Иванов, — все документы правильные.
— Где ж они там правильные, — говорит Савельич, — когда вы сами переоформили более пятидесяти временных фактур, в которых занизили сорта? Вот полюбуйтесь. По временной фактуре значится, что вы получили 1482 килограмма яблок первого сорта по рублю за килограмм и 237 килограммов нестандартных на общую сумму 1541 рубль. Было?
— А что дальше? — продолжает уже Игорь Ильич. — Первоначальный документ уничтожается, а вместо него другая фактура. Количество то же, но… Что за фокусы? Первого сорта стало теперь 237 килограммов, нестандартных — 1482 килограмма. Алле — гоп! И сорта поменялись местами. Разница же в стоимости — 933 рубля — в кармане у фокусников. Не так ли? А всего присвоено таким образом шестьдесят тысяч.
Иванов долго молчит, кряхтит и, наконец, отвечает:
— Нет. Я не виноват.
— Ну, вы смотрите на него, — не выдерживает даже уравновешенный Савельич, — ему плюй в глаза, а он говорит — божья роса.
Василевский улыбается.
— Ну, этого мы в протокол заносить, я думаю, не будем.
— Извините, товарищ следователь, — спохватывается Савельич, — не стерпел.
Другой директор магазина, Атаманчук, поделил таким же путем вместе с Маевским и с Зарецким около ста тысяч рублей.
Припертые к стенке неопровержимыми фактами, десятками, сотнями документов, показаниями свидетелей, преступники начинают давать показания без виляний, без вывертов.
— За то, что Ронин сдавал деньги в сберкассы, мы ему платили из расчета один процент от сданной суммы.
Не легкая старость была у пенсионера Ронина. Заведовать казной апельсиновых воротил, учитывать каждый украденный ими рубль — дело сложное. Да еще в его возрасте. Надо объехать все сберкассы, а они разбросаны по всему городу. Одной пользоваться неудобно, и так уж многие сотрудники сберкасс стали признавать богатого старичка, чего доброго… Шутка ли, в его годы вести такие расчеты, подсчитывать проценты, покупать и распределять облигации да еще оставаться незамеченным…
— Что поделаешь, — говорит Ронин, — надо же занятым людям помочь. Тем более что это, не даром, пусть всего один процент, но больше сдашь, больше получишь… Работа у меня сдельная.
При обыске у Ронина нашли поменьше сберкнижек, чем у других, но все же и ему кое-что перепало: 820 рублей — вклад, облигаций трехпроцентного займа — на шесть с лишним тысяч рублей, золотых часов, колец и другого добра — на одиннадцать тысяч.
Вот тебе и один процент!
Ну, а что же Будкевич, этот солидный руководитель с несолидным визгливым тенором? Он что, действительно ни при чем? Он просто руководящий ротозей? Нет, факты и свидетели говорят о другом. На первом допросе Будкевич ведет себя так, словно только вот сейчас следователь открыл ему глаза на то, что творили его подчиненные.
— Ах, мерзавцы, ах, негодяи! — визгливый его голосок срывается на высоких нотах. — Так подвести, так опозорить всю нашу организацию! Я им доверял — Опытные люди, как же иначе работать?
— Бескорыстно доверяли? — спрашивает Василевский.
— Что вы имеете в виду? — поворачивается к нему Будкевич, и глаза его наливаются кровью. — Да как вы смеете подозревать меня в этом грязном деле? Я работник республиканской номенклатуры, я… я… Я весь отдаюсь работе, я не вылезаю из служебных командировок, чтобы обеспечить город всем, всем…
— Почитайте вот это, — и Василевский дает директору конторы «Гастроном» протокол допроса Сахно, подчиненного Будкевичу.
— «Начальник у нас строгий, — читает Будкевич, — он любит точность и дисциплину. Деньги ему мы приносим своевременно и никаких расписок не берем. К чему такие формальности? Главное — сумма. Ну, а когда узнаем о командировке, то уж здесь будь начеку».
— Это ложь! — завизжал Будкевич. — Шантаж и грязная клевета! И неспроста льется грязь на руководителя. Я этого так не оставлю! Я пойду в обком, в народный контроль. Преступники клевещут на областного работника, а советский юрист, следователь потворствует им в этом! Я буду жаловаться на вас!
— Подождите, успеете пожаловаться, — говорит Василевский, — разрешите уж, я познакомлю вас и еще кое с какими документами.
Игорь Ильич положил перед Будкевичем фотографию. На ней был запечатлен трогательный момент прощания Абрама Ронина со своим обожаемым директором, отбывающим в командировку в солнечную Молдавию. Только на прощание Ронин подает Будкевичу не пустую руку, а какой-то конверт.
— Фальшивка! — визжит Будкевич.
— А вот обвиняемый Ронин, — следователь кладет на стол протокол допроса, — показывает, что в этом конверте он передал вам две тысячи шестьсот рублей на мелкие непредвиденные расходы.
— Ложь! Это надо доказать!
— Можно и доказать, — спокойно отвечает следователь. — Скажите, Будкевич, почему ваш личный автомобиль «Волга» за № 55–41 вы держите не в Днепропетровске, а в Кишиневе?
— Позвольте…
— Нет, это вы позвольте! И содержите на постоянном окладе шофера. Вот справка Госавтоинспекцин Молдавской ССР. Вот показания гражданина Тукула, вашего личного шофера. Вот показания некоей гражданки Лидии Семеновой, у которой вы останавливаетесь в Кишиневе по адресу: Фруктовая, 48. Зачитать?
— Не надо.
Следствие полностью установило и вину Будкевича.
Именно он, директор конторы «Гастроном» Будкевич, отстранил от руководства плодосекций неугодного ему директора продовольственной базы, в подчинении которого по положению должна была находиться плодосекция.
Будкевич, или, как его называли апельсиновые короли, «папа», подобрал и содержал на материально ответственных должностях людей, ранее судимых за хищение социалистической собственности, — Притыцкого, Зарецкого, Сахно. За это они щедро оплачивали заботу «папы», выдавая ему на «содержание» ежемесячно по пятьсот рублей, не считая щедрых субсидий при выездах «папы» в командировки.
…Вся апельсиновая группа — на скамье подсудимых. Хищники присвоили более полумиллиона рублей государственных средств. Благодаря упорному, напряженному труду старшего следователя И. И. Василевского и его товарищей причиненный государству ущерб полностью возмещен.
Выездная сессия Верховного суда Украинской ССР, рассматривая это дело, признала вину всех подсудимых в хищении государственных средств в крупных размерах полностью доказанной и, учитывая особую опасность совершенного преступления, приговорила Маевского С. Я., Зарецкого Л. Н. и Сахно Л. Е. к высшей мере наказания с конфискацией всех изъятых денег, ценностей и имущества. Их соучастников: Будкевича Л. Е. Притыцкого И. П., Иванова С. Ш., Атаманчука В. С. к 15 годам лишения свободы каждого, остальных — к длительным срокам лишения свободы с конфискацией у всех них имущества…
Поздно вечером Игорь Василевский и его молодые коллеги — чернявый Дима и почти рыжий блондин Сергей возвращались с процесса.
— Зайдем, — предложил Игорь, когда они проходили мимо «Гастронома», — выпьем по стаканчику томатного?
В магазине Дима купил каждому по апельсину.
— Угощайтесь.
— А они не ворованные? — подозрительно спросил Сергей.
— Ешьте, Ватсон, — сказал Игорь, — теперь уже нет.
— Мы — наоборот, — заметил Сергей. — Он — Ватсон.
— Тем более.
Следствие по делу Чижова, Савельева и других подходило к концу. Им предъявлялось обвинение в ограблении, а затем и в убийстве инкассатора местного банка К. Н. Шилова. Следствие шло трудно, хотя собраны были достаточные улики, вещественные доказательства, показания свидетелей. И дело было не в первоначальной противоречивости некоторых показаний и даже не в хитром петлянии матерого грабителя Чижова.
В конце концов следователю Бараташвили удалось преодолеть все трудности, и сейчас обвинительное заключение выглядело абсолютно доказательным во всех линиях. Вахтанг Давыдович был уверен, что у прокурора не возникнет никаких сколько-нибудь серьезных возражений.
И все-таки что-то оставалось для него самого непонятным в этом преступлении.
Один за одним в кабинет следователя вводят арестованных, и Бараташвили задает каждому один и тот же вопрос:
— С обвинительным заключением познакомились? Подпишите.
Перед столом следователя Борис Савельев, худощавый угловатый парень в очках. Ему двадцать один год. Хотя за месяцы предварительного заключения он состарился лет на пять сразу. Он ставит свою подпись и собирается уходить.
