Формирующаяся социальная система тоталитарного типа стремилась вернуться к патриархальной модели материнства, выбрав для этого меры запретительного характера. С 1930 года операция по прерыванию беременности стала платной. При этом, утверждая, что аборт наносит женскому организму непоправимый ущерб, государственные структуры ежегодно повышали цены. Государство забирало «абортные деньги» в свой бюджет. В первом квартале 1935 года в Ленинграде, например, «доход от производства абортов» (так и написано в источнике) составил 3 615 444 рубля! (ЦГА СПб 7884, 2: 27, 28). Изменение принципов социальной политики заставило многих женщин прибегать к испытанным средствам самоабортов и помощи частных врачей. В секретной записке заместителя заведующего городским здравотделом в президиум Ленинградского совета уже в мае 1935 года отмечался «рост неполных абортов (на 75 %), вызванных вне больничных условий преступными профессионалами» (там же: 11).
Идеологическую систему сталинизма не могла устраивать степень свободы частной жизни женщины, предоставленная декретом 1920 года о легализации абортов. Постановлением ЦИК и СНК СССР от 27 июня 1936 года аборты в стране были запрещены. Постановление гласило: «Только в условиях социализма, где отсутствует эксплуатация человека человеком и где женщина является полноценным членом общества, а прогрессирующее повышение материального благосостояния является законом общественного развития, можно ставить борьбу с абортами, в том числе и путем запретительных законов. <…> В этом правительство идет навстречу многочисленным заявлениям трудящихся женщин». Согласно новому повороту в социальной политике советской власти «по настоятельным просьбам трудящихся» вводилась целая система уголовных наказаний за совершение искусственных выкидышей. Репрессиям подвергались не только лица, подтолкнувшие женщину к принятию решения об аборте, не только медики, осуществившие операцию, но и сама женщина. Сначала ей грозило общественное порицание, а затем штраф до 300 рублей – сумма внушительная по тому времени. Кроме того, женщина, совершившая искусственный выкидыш, должна была утвердительно отвечать на вопрос анкеты «состоял ли под судом и следствием» – а это в советском государстве влекло за собой ущемление в гражданских правах. Закон об абортах 1936 года дал в распоряжение власти мощный инструмент формирования идентичности женщин, сексуальность которых в обществе сталинского социализма могла быть реализована только посредством деторождения. В 1936–1938 годах число абортов сократилось в три раза. Но рождаемость за это же время повысилась всего в два раза, а в 1940 году упала до уровня 1934 года. Зато нормой в советском обществе стали криминальные аборты.
Незаконные операции по прерыванию беременности проводили как профессионалы-гинекологи, так и люди, не имевшие никакого отношения к медицине. В 1936 году из тех, кого привлекли к уголовной ответственности за производство абортов, 23 % были врачи и медсестры, 21 % – рабочие, по 16 % – служащие и домохозяйки, 24 % – прочие. Несмотря на преследования, подпольные «абортмахеры» не имели недостатка в клиентуре. Лишенные возможности обратиться к врачу, женщины часто избавлялись от нежелательной беременности самыми варварскими способами (подробнее см.: Лебина 1999). В большинстве случаев это заканчивалось страшными осложнениями. После принятия закона о запрете абортов количество случаев смерти женщин от заражения крови возросло в четыре раза. К счастью, бывали ситуации, когда самоаборты заканчивались удачно, и женщина, вовремя попав в больницу, оставалась жива и относительно здорова. Но закон был безжалостен: установленный факт прерывания беременности мгновенно фиксировался, и дело передавалось в суд.
Одновременно в конце 1930-х годов был зафиксирован рост детоубийств. Они составляли более 25 % всех убийств. Младенцев убивали штопальными иглами, топили в уборных и просто выбрасывали на помойку (подробнее см.: Лебина 2007а). Детское население сокращалось. Запрещение абортов, таким образом, не принесло ожидаемого эффекта. Тем не менее власть настаивала на своем представлении о женщине-матери, которое, по хлесткому выражению американского советолога А. Даллина, составляло нечто среднее между отношением к корове и к генератору. Нужно было рожать, как коровы, и в то же время работать, как некий безотказный механизм (см.: Здравомыслова, Темкина 2003a: 312).
Завершающим же аккордом формирования тоталитарной модели родительства в целом и отцовства в особенности явился Указ Президиума Верховного Совета СССР от 8 июля 1944 года. Внешне этот документ освобождал мужчин от ответственности за последствия внебрачных половых контактов. Дети, рожденные вне зарегистрированного брака, не имели права на установление отцовства, а следовательно, и на получение алиментов. Биологическое отцовство юридически отделялось от социального, и таким образом в качестве основной гендерной функции мужчины оставалась лишь животная обязанность производителя. В целом такой подход был адекватен и женскому варианту тоталитарной идентичности, где сочетались функции воспроизводства потомства с профессиональной работой, осложненной задачами воспитания детей без отца. С мужчин эти последние задачи снимались, но компенсировались материальной ответственностью в виде налога на бездетность и безотказностью выполнения долга защитника и созидателя. Кроме того, запрет на искусственное прерывание беременности продолжал действовать и после Второй мировой войны.
В середине 1940-х – середине 1950-х годов, как грибы после дождя, появлялись подпольные абортарии, стабильно росло число криминальных абортов и фактов умерщвления младенцев. В газетах послевоенного времени в разделе «Происшествия» нередко можно было встретить информацию следующего характера: «Из хроники происшествий. Смерть от аборта. На лестнице дома № 72 по Набережной канала Грибоедова был обнаружен труп молодой женщины. Как показало вскрытие, смерть последовала от аборта. Виновница смерти – работница артели „Интрудобслуживание“ Ф. Диденоха, систематически занимавшаяся производством абортов „домашними средствами“. Преступница предается суду» (Вечерний Ленинград 1948). Известный исследователь криминальных проблем в послевоенном советском обществе И.В. Говоров не без основания утверждал, что «правоохранительные органы оказались не в состоянии успешно бороться с этим видом преступности [нарушением закона о запрете абортов] (Говоров 2004: 61). Это отчасти объясняет отсутствие систематических статических данных о фактах искусственного прерывания беременности после войны в стране в целом и в Ленинграде в частности. Но даже неполная картина вполне впечатляет. Так, только с июня 1950 по март 1951 года сотрудники ленинградской милиции обнаружили 14 подпольных абортариев, функционировавших в городе. За те же девять месяцев в Ленинграде было обнаружено 27 задушенных младенцев (там же: 61, 64).
Большинство молодых семей, как и в 1930-х годах, не могли позволить себе иметь больше одного ребенка из-за малых заработков и отсутствия жилья. Многие вообще вынуждены были жить на скромные пенсии мужей – инвалидов войны. Это заставляло в условиях сурового закона об абортах пользоваться услугами абортмахеров либо обращаться к представителям высшей власти для разрешения вопросов частной жизни. Так осенью 1949 года поступила молодая пара, где главой семьи был инвалид войны, передвигавшийся на костылях. Они пробились на прием к тогдашнему Председателю Президиума Верховного Совета Н.М. Швернику. Он разрешил в порядке исключения сделать аборт. Операция была проведена «по личному указанию тов. Шверника Н.М.» (Зубкова 1999: 178). Но такие трагикомические случаи были редкостью.
Советские женщины в течение десяти послевоенных лет, до 1955 года, жили под страхом нежелательной беременности и наказания за избавление от нее. Эта ситуация, запрограммированная уже в конце 1930-х годов законом о запрете абортов, была усугублена условиями войны и изменениями в советском брачно-семейном законодательстве: прежде всего Указом 1944 года. Почти каждая женщина, фертильный возраст которой пришелся на середину 1930‐х – середину 1950-х годов, имела в своей биографии историю, связанную с нелегальным абортом. Петербурженка 1925 года рождения, респондентка А. Роткирх вспоминала о событиях 1954 года: «Саша поговорил со знакомым фельдшером. Тот, как узнал – пятый месяц, отказался, сказал, без больницы не обойтись. Потом я нашла девчонку, которая делает аборты. Велела приготовить хозяйственное мыло кипяченое. Я все приготовила, она пришла, влила это мыло и сказала: „Воздух попал, будет знобить“ так и вышло: пришел Саша и сразу все понял, что я уже готова. Знобило, поднялась температура 40, плод не идет, и на другой день тоже. Вызвали скорую. Саша убежал – за аборт очень строго судили. В больнице сказала, что сделала аборт сама, внимания никакого, только при обходе спрашивали – не родила? Нет, пусть рожает – и все. Лежу уже три дня, температура 40, стала уже разлагаться, пошла вонь от меня, в палате стали жаловаться – не могут есть. Запах по палате. И никто ничего. Сделала сама – и выкарабкивайся как можешь. Я просила сестричку, чтобы меня перенесли в коридор. Зима, холодно, но хоть я мешать никому не буду. Сестры перенесли меня в коридор. Одна в большом холодном коридоре, зима, одеяла тонкие. На меня наложили матрас, чтобы не замерзла. Я лежала так уже три дня, вся разлагалась. Никто не подходил. Плод давно не бился, понимала, что это конец. Утром подошла ко мне медсестра… И она сжалилась надо мной, сделал два укола в ноги, и я стала тужиться, развернулась, ухватилась за стенку кровати и родила. Потом спросила, кто там, она ответила, кусок мяса, ничего понять нельзя. Так закончились вроде мои мучения. Но это только казалось, еще две чистки, и вышла я из больницы, как говорится, тонкая, звонкая и прозрачная» (Роткирх 2011: 118–119).
