Представим себе, что в этот момент появляется колесница, вроде той, на которой Шарль бежал из Тюильри, и м-ль Ла-герр похищают, — разве это не довершило бы иллюзию? Разве очевидцы не дали бы разрезать себя на куски, свидетельствуя явление и вознесение богини? Нашлось ли бы в какой-нибудь религии чудо, удостоверенное с такой же ясностью и определенностью? Между тем произошло это в наш просвещенный век в 1778 году в Париже.
Бог людей — человек. Более того, бог евреев — еврей, бог японцев — японец и так далее.
О Лорагэ. Его идеи — как оконные стекла: по отдельности они прозрачны, сложенные в стопку — нет.
Я заснул. Архиепископ сказал своей собеседнице: «Пусть он подремлет, давайте помолчим». Пришлось возразить: «Если вы перестанете разговаривать, вы меня разбудите».
Люди не столь злорадны, как Вы думаете. Вам потребовалось двадцать лет, чтобы написать плохую книгу, а им лишь одно мгновение, чтобы о ней забыть.
— Вы так много говорите с этими занудами.
— Я говорю сам, чтобы не пришлось их слушать.
— Я напишу Вам завтра; отнеситесь к этому всерьез.
— Не утруждайте себя и пишите без церемоний.
И почему только г-н Лорагэ уподобил мой ум пламени, поднимающемуся из воды?
В пору моей юности в Париже водились прожигатели жизни, тратившие состояния на девиц из простонародья, чтобы те их любили.
«Этот человек, — сказала мне одна из этих девиц о герцоге X., — хочет, чтобы его боготворили, а это дорого стоит».
В 1722 году нескольким знатным юным дамам в возрасте от пятнадцати до восемнадцати лет, скучавшим в аббатстве О-Буа, пришла в голову мысль написать письмо Великому Турке и попросить его принять их к себе в сераль. Письмо перехватили и передали королю; при дворе оно дало повод к великому веселью. Монастырская скука и желание любви подтолкнули юных дам ко вполне естественному выходу.
Одна дама сказала выскочке, отказавшему ей в какой-то просьбе: «Фу, у вас все пороки знатных господ». И получила, чего хотела.
Журналисты, столь тяжело пишущие о легких стихах Вольтера, напоминают таможенников, навешивающих свои пломбы на нежнейшие ткани Италии.
Из всех людей Мирабо больше всего соответствовал своей славе: вид его был ужасен.
За деньги Мирабо был готов на все, даже на доброе дело.
Притворство помогает прослыть остроумным человеком: Г. принципиально говорит обратное тому, что думает; иногда это приводит к крайне метким попаданиям.
Моя работа над словарем французского языка иногда напоминает мне работу врача, которому пришлось вскрывать труп любимой женщины. Венера Милосская всего лишь мраморная статуя, но формы ее совершенны. Женщина несовершенна, но исполнена жизни и движения. Из-за своей неподвижности статуя была бы отвратительна без совершенных форм; из-за своих несовершенств женщина напоминала бы плохую статую, если ее лишить того очарования, которое ей придает жизнь и игра страстей.
Музыка должна оставлять душу в неопределенности, предлагая только мотивы. Худшее, что можно сказать о музыке, это что ею все определено.
Ничтожные умы торжествуют, заметив ошибку великого человека, как совы, радующиеся затмению Солнца.
В сочинениях Руссо много шума и жестикуляции. Такой стиль больше подходит не пишущему, а ораторствующему с трибуны.
«Дух законов» Монтескье — сочинение величественное и плодородное, как Нил в своем течении, и столь же темное в своих истоках.
Некоторые люди собираются чихнуть и все никак не могут; та же беда у Г. с остроумными замечаниями.
Историки и романисты обмениваются правдой и вымыслами; первые — чтобы оживить былое, вторые — чтобы придать правдоподобность тому, чего никогда не было.
Однажды я осмелился возвести хулу на Амура, и он отомстил, сведя меня с Гименеем. С тех пор и мучаюсь раскаянием.
В Париже Провидение убедительнее, чем где-либо.
В периоды роста Париж походит на распутную девку.
В 1792 году два престарелых архиепископа, опираясь на свои костыли, прогуливались в городском парке Брюсселя. После продолжительного молчания один обратился к другому: «Монсиньор, как выдумаете, мы проведем эту зиму в Париже?» На что тот важно отвечал: «Монсиньор, не вижу в этом ничего предосудительного».
Когда развиваешь свою мысль перед немцами, они отвечают лишь по зрелом размышлении и ободрив друг друга взглядами. Они объединяют усилия, чтобы оценить красное словцо.
Хоть я не Сократ и не Юпитер, Ксантиппа и Юнона живут в моем доме.
В Европе я не знаю никого, кто находился бы в более глубоком заблуждении относительно своего пола, чем мадам де Сталь.
Если француз стремится выявить комическую сторону жизни, то англичанин, похоже, всегда присутствует при драме, так что классическое сравнение с афинянином и спартанцем здесь исполняется буквально. Наводить на француза скуку столь же бесперспективно, что и пытаться развеселить англичанина.
Я повернулся к Англии спиной по двум причинам: во-первых, из-за дурного климата; и, во-вторых, потому, что работа над словарем лучше шла на континенте. Вообще говоря, мне не нравится страна, в которой больше аптекарей, чем булочников, и где неизвестны никакие свежие фрукты, а только печеные яблоки. Англичанки прелестны, но у них две руки — и обе левые. «…И грация их ярче красоты», — возражает наш Лафонтен в одном из своих стихотворений, написанном будто специально для француженок.
Моя эпитафия: «Лень забрала его у нас раньше смерти».
Ривароль называл глаз тем местом, в котором дух соединяется с материей, — пародируя стих из «Генриады»: «Здесь умирает тело, оживает дух».
Автору, попросившему сочинить эпиграф для его книги: «К несчастью, Вам я могу предложить только эпитафию».
Ораторов из Учредительного собрания, имена которых были у всех на устах, хотя прежде о них никто не слышал, он называл «политическими шампиньонами, за ночь выращиваемыми в теплицах современной филантропии».
В ходе своей встречи с Вольтером он уподобил некоторые алгебраические операции рукоделию кружевниц, проводящих свои нити сквозь лабиринт булавок и вечером любующихся великолепным кружевом.
Человеку, прочитавшему ему свое двустишие: «Все хорошо, но есть длинноты».
В разговоре шла речь о революции, и аббат Бальвьер сказал: «Это наш ум оказался столь пагубным для всех нас». Ривароль отозвался: «Почему же вы не дали нам противоядия?»
Вечером его помощник уже не мог вспомнить, какие письма ему продиктовали утром. Ривароль назвал его идеальным секретарем для заговорщиков.
Однажды Ривароль беседовал с д'Аламбером о Бюффоне. Д'Аламбер сказал: «Оставьте вы меня в покое с этим болтуном, начинающим с фраз вроде "Благороднейшая победа, которую когда-либо одерживал человек, есть покорение этого гордого и быстроногого зверя". Почему он не пишет просто: лошадь!»
«Да, — отвечал Ривароль, — он состязается с Жан-Батистом Руссо, вступающим со словами: "От побережий, где встает Аврора, до берегов, где пламенеет ночь",вместо того, что просто сказать: с востока на запад».
О Тибо, читавшем в Гамбурге лекции, которые очень плохо посещались: «Он платит привратникам, чтобы никого не выпускали».
О Герцоге Орлеанском, лицо которого покраснело от выпитого бургундского: «Излишества избавили его от краски стыда».
Издатель: «Кажется, мне удалось сохранить приличие».
Ривароль: «Это я не хотел Вас смущать».
«Как Вы полагаете, — спросил Ривароль у одной герцогини, заявившей, что королеву следовало бы высечь, если революция не будет продолжена, — как Вы полагаете, если высекут королеву, — что сделают с герцогинями?»
Одному глупцу, хваставшемуся тем, что владеет четырьмя языками: «Поздравляю, у Вас всегда есть четыре имени для одной идеи».
Для литературной репутации слава, которую Ривароль стяжал в обществе как «homme d'esprit»,[28] была, скорее, вредна. Либералам он в лучшем случае казался острословом, язвительным насмешником; среди консерваторов слыл заядлым фехтовальщиком.
«OEuvres Completes»,[29] вышедшие у Коллена в Париже в 1808 году, мало что смогли подправить в этом образе; в них обнаруживаются те же недостатки, что и во многих посмертных собраниях. Взять, к примеру, выпущенные Ротом тексты Гамана, которыми приходилось довольствоваться до недавнего времени, пока их не сменило издание Надлера.
