Дума и Госсовет не формировали правительство, и на этом основании многие критики режима говорили о сохранении самодержавия. Столетие назад конституционные монархии делились на парламентарные, в которых исполнительные органы действительно формировались парламентским большинством, и дуалистические, где исполнительная власть сохранялась за монархом и назначаемым им правительством, которое могло оставаться у власти и не пользуясь поддержкой парламента, а законодательная власть принадлежала монарху и избираемому парламенту. Такого было, например, государственное устройство Пруссии, считавшейся образцовой дуалистической монархией, и «эволюция высшей исполнительной власти в России осуществлялась по прусскому пути»[225]. Для меня нет сомнений, что по Основным законам 1906 года Российская империя юридически и политологически может быть квалифицирована как конституционная дуалистическая монархия.
Отрицать это можно с таким же основанием, с каким называть самодержавной действующую российскую Конституцию 1993 года. Еще во время обсуждения ее проекта я обращал внимание на ее сходство и с конституцией Германской империи, и конституцией Николая II[226]. Сейчас эта точка зрения достаточно распространена. «Сегодня, если мы сравним современную Конституцию России с «Основными законами» 1906 г., то увидим их поразительную схожесть. В основе и того, и другого документа стоит идея сильной централизованной власти, которая, в условиях отсутствия развитого гражданского общества и демократических традиций, является для многих панацеей от политического развала, сепаратизма, экономического коллапса и внешнеполитической дискриминации России»[227]. Нынешнюю Конституцию я бы тоже не отнес к высшим образцам либеральной мысли, но она точно не является абсолютистско-самодержавной, как и ее предшественница 1906 года.
А как же быть с мнением авторитетных классиков? Увы, вынужден здесь разделить слова известного эмигрантского историка российского либерализма Леонтовича: «Утверждения, будто российская конституция 23 апреля 1906 года – лжеконституция, не имеют просто никакой научной ценности, а представляют собой лишь выражение определенных политических тенденций…»[228]. Для правых охранителей было существенно подтвердить незыблемость власти императора и после принятия Основных законов. Большевикам и либералам-кадетам было важно обосновать свою борьбу с антинародным режимом, оправдать разрушение российской государственности в 1917 году. А как же Вебер? Петербургский историк Борис Миронов объяснял его мнение тем, что он наслушался «своих друзей кадетов»[229]. Полагаю, был и другой фактор: с чего бы Веберу должен был нравиться политический строй не вполне дружественного государства, главу которого он откровенно ненавидел? Хотя, замечу, и Вебер признавал, что новый порядок организации власти означал определенный прогресс: «исчезновение последних элементов самодержавия в старом смысле и установление власти модернизированной бюрократии»[230].
А среди кадетов уже после 1917 года найдутся люди, которые отдадут должное тому конституционному строю, против которого так страстно боролись. Василий Маклаков, главный эксперт партии по правовым вопросам, напишет: «Те, кто пережил это время, видели, как конституция стала воспитывать и власть, и самое общество. Можно только дивиться успеху, если вспомнить, что конституция просуществовала нормально всего восемь лет (войну нельзя относить к нормальному времени). За этот восьмилетний период Россия стала экономически подниматься, общество политически образовываться. Появились бюрократы новой формации, понявшие пользу сотрудничества с Государственной Думой, и наши политики научились делать общее дело с правительством»[231].
Но революционный взрыв 1905 года имел следствием не только торжество конституционализма. Он привел к комплексному расшатыванию основ государственности. Либеральный князь Сергей Трубецкой, ставший в 1905 году первым избранным ректором Московского университета, признавал: «Революция разрушает гипноз власти в двух направлениях: она подрывает его в душах тех, кто должен повиноваться, и в тех, кто должен приказывать»[232].
В самом начале ХХ века в России не существовало ни кабинета министров в современном понимании, ни премьера, ни единой правительственной политики, хотя первые в нашей истории восемь министерств были образованы еще в 1802 году. Созданный при Александре II и работавший в 1857–1882 годах Совет министров был совещательным учреждением, в котором право принимать решения по рассматриваемым вопросам принадлежало исключительно императору, а постановления Совета оформлялись «высочайшими повелениями». Поста главы правительства не было в природе: руководитель каждого министерства отчитывался лично перед императором и только от него получал указания.
Создавая в январе 1905 года межведомственное Особое совещание для выработки предложений по ключевым вопросам, император, помимо прочего, предложил (судя по всему, не первый раз) поразмыслить «о необходимости объединения деятельности лиц, поставленных высочайшею властью во главе управления»[233]. Уже в феврале были внесены соответствующие предложения, которые сводились к объединению высшего государственного управления в новом органе – Совете министров. Николай в свойственной ему манере не спешил с реализацией этих рекомендаций, хотя его подталкивали и события, и видные чиновники. В частности, председатель Крестьянского и Дворянского банков и товарищ (заместитель) министра финансов Александр Кривошеин писал царю в августе того же года: «Если уроки истории и жизни чему-нибудь учат, то, очевидно, самая настоятельная, самая неотложная задача настоящей исторической минуты должна заключаться в объединении правительства в одно единомысленное целое, с определенной программой деятельности»[234]. Император решится на правительственную реформу уже после обнародования манифеста 17 октября.
Через два дня после него Николай II подписал указ «О мерах к укреплению единства в деятельности министерств и главных управлений». С целью их объединения и установления единого образа действий по вопросам законодательства и управления учреждался Совет министров во главе с председателем, который назначался императором из числа министров с сохранением тем своего ведомственного портфеля. Премьеру предоставлялось право определения порядка внесения докладов по отдельным ведомствам. При этом из ведения председателя Совета министров были выведены главы Военного и Морского министерств, МИДа, а также Министерство Императорского двора, подчиненные непосредственно царю. Законопредложения отдельных министерств должны были поступать в Госдуму и Госсовет только после обсуждения в Совете министров, что внесло немалый вклад в обеспечение межведомственной координации, до этого отсутствовавшей. В результате, по словам современного петербургского историка права, правительство стало «самостоятельным, юридическим обособленным от императора, постоянным высшим органом государственного управления, что выгодно отличало его от существовавших прежде или действовавших к моменту реформы государственных учреждений империи. Организационно-правовые основы деятельности Совета министров в общих чертах соответствовали европейской дуалистической модели организации правительственной власти»[235].
Как известно, значение и роль любого государственного института определяются не только правовыми основаниями его деятельности, но и масштабом лиц, этот институт возглавляющих и представляющих, характером их неформальных связей в элитной среде и, прежде всего, с первым лицом страны.
Первым председателем правительства в российской истории стал Сергей Витте, остававшийся и главным финансистом страны. Но он не долго занимал этот пост. У Николая II не было привычки объяснять, почему он увольнял того или иного руководителя, что всегда оставляло простор для множества версий и домыслов. Говорили, что на него взъелась Александра Федоровна за то, что до рождения наследника Алексея он предлагал официально провозгласить наследником-цесаревичем Михаила Александровича. Другие называли постоянное лавирование Витте, его желание угодить всем, что смахивало на двурушничество. Говорили, что он «так жаждет нравиться всем подряд, что всем подряд стал неприятен»[236]. Полагаю, Витте мог быть отставлен из-за своего слишком большого политического веса, который, как показалось императору, уже не требовался в условиях, когда страна успокаивалась.
Ему на смену в апреле 1906 года пришел престарелый Иван Горемыкин, «опытный чиновник и осторожный царедворец, прошедший большую школу бюрократической и придворной службы, наделенный от природы незаурядным умом, иронией, подчас ядовитой»[237], занимавший ответственные посты в Сенате и Государственном совете, побывавший министром внутренних дел. Эта кадровая перестановка вызвала очередную бурю общественного негодования. И не потому, что симпатизировали Витте. Вот как объяснял ситуацию Дмитрий Шипов: «Политика С.Ю. Витте встречала единодушное отрицательное отношение во всех, самых различных кругах общества, и неизбежность его устранения с открытием законодательных представительных учреждений признавалась всеми, но народное представительство было вправе ожидать, что образование нового министерства произойдет лишь по открытии Государственной думы и что в состав его будут привлечены новые люди, пользующиеся доверием общества и способные установить необходимую солидарность власти с палатой народных представителей»[238]. Впрочем, возмущались не долго. Горемыкин оказался не вполне адекватен новой политической реальности, которая предполагала способность взаимодействовать с думцами, которые в то время были настроены весьма оппозиционно и воинственно. На трибуне Государственной думы он становится объектом насмешек для депутатов. Через три месяца он ушел в отставку, потребовалась фигура более сильная и самостоятельная.
