Тщательный осмотр помещения занял порядочно времени и был прекращен, когда снаружи снова заскрипел запор. Открылась дверь, п в подвал вошел солдат, принесший ужин. Оставив небольшой бачок с супом и немного хлеба, он ушел, обещав притти за посудой завтра утром.
После ухода фельтенца Макаров сказал:
– Ну, давайте ужинать.
– Нет, Гриша, подожди, – остановил его Оченин, – пойдем вон в тот угол, я, кажется, что-то нашел…
– Что нашел? – спросили мы.
– Пойдемте, посмотрим и узнаем…
Освещая путь двумя зажигалками, мы забрались в самый дальний угол подвала.
Указывая на небольшой бочонок, Оченин обратился к Макарову:
– Качни-ка вот эту бочку…
Тряхнув бочонок, Макаров услышал бульканье.
– Неужели вино?
– Кажется, так…
К нашей радости, в бочонке действительно оказалось немного вина.
Ночью нас доняли крысы. Их было целое стадо, мы вооружились железными прутьями и отбивались, как могли. Всю ночь провели без сна, заснули лишь на рассвете.
В восемь часов утра открылась дверь. Охранник принес завтрак. Попытка узнать от него, когда нас освободят или отправят в Африку, результатов не дала.
На пятый день нашего пребывания в крысином царстве в подвал явились три охранника и предложили собраться. Собираться долго не пришлось – все имущество было на нас.
Охранники повели нас в суд. Придя туда, мы слушали, как судили старшего унтер-офицера первой роты второго полка Логачева, георгиевского кавалера. Кроме четырех георгиевских крестрв и четырех медалей Логачев имел французский крест «круа де герр» и черногорскую медаль с надписью «За храбрость», подаренную ему королем Черногории Николаем во время смотра русских войск.
По возрасту Логачев был самым старым солдатом в наших войсках, находившихся во Франции. Звание старшего унтер- офицера и знаки отличия он получил не за то, что хорошо знал военную службу, как другие, а за отличия в боях. Как совершенно неграмотный, он не был ни взводным, ни отделенным командиром, – он был сам себе хозяин и никаких обязанностей в роте не нес.
– Какой ты роты? – спросил его председатель суда.
– Первой роты второго особого полка, – ответил кряжистый Логачев.
– Сколько тебе лет?
• – Сорок два года.
– Взводный командир?
– Нет, не взводный.
– Отделенный командир?
– Нет, не отделенный.
– Кто же ты тогда?
– Никто, – ответил Логачев.
– Ты же старший унтер-офицер?-снова спросил председатель.
– Да, так точно, старший унтер-офицер.
– Чем же ты командовал? Взводом, отделением?
– Ничем! Сам собой. Я неграмотный.
– Почему ты не вывел из ля-Куртина своих людей?
– У меня не было никаких людей. Я кругом один.
– В каком ты взводе числился?
– В третьем взводе, в первом отделении.
– Почему же не принял мер к выводу хотя бы первого отделения?
– Узды не было, а без узды никого не обратаешь, – ответил Логачев.
– Прошу отвечать без шуток! – сердито крикнул председатель.
– Я не шучу, я серьезно говорю… Попробуй без узды, выведи…
– А почему сам не вышел из ля-Куртина и не выполнил приказа представителя русских войск во Франции генерала Занкевича?
– Я неграмотный, приказов читать не умею, а из Куртина в Фельтен не ушел потому, что не хотел, – спокойно заявил Логачев.
– Значит, сознательно не вышел из Куртина? – спросил председатель.
– А вам какое дело? Не пошел – и вся недолга, значит, не хотел…
– Вопросы имеются к обвиняемому? – обратился председатель к членам суда.
Они отрицательно покачали головами. Суд ушел на совещание и через несколько минут был оглашен приговор:
«Старшего унтер-офицера первой роты второго особого пехотного полка Логачева, за неисполнение приказа генерала Занкевича, за невывод солдат первого отделения третьего взвода первой роты и за невыход лично самого Логачева из ля- Куртина, – суд постановил разжаловать в рядовые».
В зале стояла тишина.
– А как быть с крестами и с медалями? – спросил вдруг подсудимый.
– Кресты и медали можете продолжать носить, – ответил председатель суда.
– А почему вы меня крестов не лишили?
– Не имеем права, – сказал председатель.
– Ежели кресты снять права не имеете, значит и разжаловать меня не можете, – заключил подсудимый.
– Военно-революционный полевой суд имеет право судить и разжаловать! – раздраженно сказал председатель.
– Ну, раз разжаловали, так берите и кресты! – крикнул Логачев.
С этими словами он сорвал с груди тяжелую колодку крестов и медалей п бросил ее в лицо председателя. Потом, схватив со стола чернильницу, ударил ею о стол и, выругавшись, выскочил из залы суда, на ходу срывая погоны с нашивками. За эту выходку суд дал ему дополнительное наказание: пять суток темного карцера.
Собравшиеся у помещения суда солдаты устроили Логачеву шумную овацию.
Следующая очередь была моя. Проделав обычную процедуру» С УД вынес решение: разжаловать меня из унтер-офицеров в рядовые.
Этой же участи подверглись Макаров и Оченин. Последний, выслушав приговор, вынул из кармана пятисантимовую монету и, положив ее на судейский стол, сказал:
– Вот вам за хорошую службу.
Взбешенный председатель крикнул:
– За оскорбление суда пять суток темного карцера, на хлеб и воду!
– А какая разница – карцер или крысиный подвал! – бросил Оченин.
Нас вывели из зала суда и снова упрятали в подвал.
*
На восьмой день ареста нам объявили, что сегодня же нас отправят в Африку с группой ля-куртинцев в пятьсот человек.
В двенадцать часов дня два охранника повели нас на вокзал. Товарищи позаботились о передаче нам вещей, оставленных в казарме. Получив на вокзале шинели и ранцы, мы распростились с друзьями и сели в указанный охранниками вагон, до отказа набитый солдатами. Вскоре к поезду был прицеплен паровоз, и эшелон двинулся на юг.
Наша охрана состояла из французских солдат во главе с аджютаном (подпрапорщик). За все время пути ни на одной станции выходить из вагона не разрешали. Кормили очень плохо, кофе и чаю не давали. Не было выдано ни сигарет, ни табаку. Мы были возмущены, и будь на месте охранников-французов фельтенцы, этих бы всех выбросили из вагонов.
До Марселя ехали полтора суток и прибыли туда на рассвете. Немедленно нас высадили из вагонов и направили в порт, там посадили на пароход, отправлявшийся в Алжир.
Погрузили нас в трюм, где стояла такая жара, что через полчаса дышать стало нечем. Трюм был грязный, пропитан зловониями. Мы попробовали заявить протест, но над нами только посмеялись. Мы требовали кофе или чаю, нам не дали даже и воды.
Пароход грузился часов двадцать после нашей посадки, и все это время мы парились в трюме, как в бане, голодая и мучаясь от жажды.
Вспомнили мы, как встречали нас в этом же Марселе полтора года назад, сравнили свой отъезд отсюда и долго кляли все на свете…
Виновниками наших мытарств мы считали Временное правительство и Керенского. Но не могли простить и французским правителям, которые действовали заодно с нашим начальством и не только не облегчали наше положение, а, наоборот, ухудшали.
Однако мы не падали духом. Все пятьсот человек горели желанием бороться до конца и при первой возможности жестоко отомстить угнетателям. Нас не страшили африканская ссылка и ожидающие нас невзгоды – голод, холод, жара и издевательства начальства. Мы боялись лишь одного: умереть не отомстив.
Не зная истинного положения в России, мы как бы чувствовали, что там происходит что-то особенное, это особенное нас страшно интересовало и волновало. У всех было огромное желание быть в этот момент в России, дышать родным воздухом, сражаться бок-о-бок со своими братьями по духу и крови против извечных угнетателей и эксплоататоров, засевших во Временном правительстве.
Куртинские события открыли нам глаза, показали, что в России правительство хотя и не царское, но и не наше. Это правительство не хотело видеть нас на родине, боялось нашего приезда домой. Испугавшись ля-куртинских «бунтовщиков», оно распорядилось уничтожить нас, но в Россию не перевозить.
Солдаты, которые до ля-куртинского расстрела возлагали какие-то надежды на Временное правительство, а потому и не принимали активного участия в нашей борьбе, теперь окончательно убедились в своих ошибках. Все их иллюзии рассыпались в прах. Они так же, как и мы, горели желанием скорее вернуться на родину н биться с буржуазным правительством Керенского и со всеми его приспешниками.
Но мы были бессильны. Зловонный трюм корабля крепко держал нас, не давая не только свободы, но и свежего воздуха. Свободны у нас были лишь мысли, которые мы высказывали теперь вслух, никого не остерегаясь. Среди нас не было ни предателей, ни шпионов, мы были одна крепко спаянная большая семья, затерявшаяся среди чужих морей и городов и окруженная усиленной охраной.
