Такое большое дело, как прокладка кронштадтской линии, требовало создания в России постоянного представительства компании, что и привело меня уже летом 1852 года обратно в Санкт-Петербург. Достойным представителем нашей фирмы стал купец первой гильдии господин Капфер, внесший большой вклад в наш русский бизнес и получивший от него ценные связи в Министерстве путей сообщения и связи, которое курировало проект.
Мое бракосочетание с Матильдой Друманн состоялось в октябре 1852 года в Кенигсберге. Посетив после свадьбы наше семейное гнездо в Берлине, мы отправились путешествовать: сначала на Рейн, а оттуда – в Париж, где в то время находились мои братья Вильгельм и Карл. После многих лет напряженной работы я теперь откровенно наслаждался не только обретенными радостями семейной жизни, но и дружеским, неделовым общением с братьями, которых я так любил. На моей молодой жене еще лежала печать, оставленная многолетними тяжелыми хлопотами у постели больной сестры, и мне тем более приятно было видеть, как новое молодое счастье день ото дня постепенно возвращало ей былое очарование. Это же касалось и меня: отдыхая и наслаждаясь счастьем, я чувствовал, как силы, потраченные в предыдущие годы, постепенно возвращаются, мучившие меня последствия болезни отступают и сам я становлюсь снова молодым.
К сожалению, солнце радости освещало мою жизнь недолго. Уже после вторых родов моя дорогая Матильда начала болеть. У нее открылось то страшное заболевание, которое свело в могилу ее сестру и которую она, возможно, получила от нее во время длительного и самоотверженного ухода. Полтора года лечения на курортах Райхенхалля[104], Мерана[105] и прочих, казалось бы, оздоровили ее, но действие его продолжалось недолго. После 13 лет совместной жизни, за которые она подарила мне двух сыновей и двух дочерей, Матильда оставила этот мир, в котором так много страдала.
Когда весной 1853 года «Сименс и Гальске» получила заказ на проведение телеграфной железнодорожной линии от Варшавы до прусской границы, мы предложили брату Карлу, в начале того же года перебравшемуся после провала парижского отделения в Лондон, взять на себя управление этими работами и вообще всеми российскими проектами. Карл объявил, что он готов это сделать. Впоследствии нам ни разу не пришлось пожалеть, что столь трудная задача была доверена столь молодому представителю семьи: брат с блеском выполнил возложенные на него поручения и решил в России множество сложнейших задач. Благодаря его неуемной энергии и исключительной деловитости наше российское отделение стало одним из самых главных, перспективных, коммерчески выгодных и быстрорастущих.
В это время в России правил император Николай. Вторым после него по могуществу тогда считался министр путей сообщения и связи граф Клейнмихель[106]. Я тогда не был лично знаком с этим важным человеком, одно упоминание которого в России внушало страх, так как все переговоры с правительством велись через уже упоминавшегося мной фон Людерса, дослужившегося к тому времени до полковничьего чина. Но весной 1853 года случилось так, что фон Людерс заболел и уехал лечиться на воды в Германию, а я ждал прибытия Карла, чтобы с ним вместе ехать в Варшаву, как вдруг граф Клейнмихель попросил меня приехать, чтобы обсудить с ним дальнейшие телеграфные контракты. Я тут же обратился в российское посольство в Берлине с просьбой о визе. Однако просьбу мою там исполнить не торопились, хотя я и напоминал о ней несколько раз. Тогда я обратился лично к послу, и он мне ответил, что выдача мне визы запрещена специальной директивой тайной полиции. Поскольку о том, что послужило причиной такой директивы, никто сказать не мог, мне оставалось только написать графу Клейнмихелю, что я по вышеозначенным причинам не могу последовать его приглашению. Спустя время, как раз достаточное для того, чтобы курьер промчался от Берлина до Петербурга и обратно, ко мне в дом явился сотрудник посольства и, всячески извиняясь за странное недоразумение, вручил уже завизированный паспорт.
Но странные недоразумения на этом не кончились. Когда через несколько дней, уже по пути в Варшаву, я подъехал к российской границе, оказалось, что меня все еще числят в списке нежелательных особ. В то время как других путешественников пропустили через таможню почти беспрепятственно, в моих вещах учинили настоящий обыск. Из моих чемоданов изъяли все бумаги и бумажки, как писанные, так и чистые, и объявили, что, поскольку досмотр багажа дал положительные результаты, лично меня обыскивать таможенники не будут. С тем, однако, условием, что я добровольно выдам все находящиеся при мне бумаги и документы и дам слово чести, что ничего письменного или печатного при мне более нет. На мое заявление о том, что подобное обращение мне отнюдь не нравится и я возвращаюсь обратно в Берлин, таможенное начальство с печалью объявило, что не может выпустить меня из России. Теперь я должен был ехать в Варшаву, где и дожидаться решения своей участи. В этот момент я понял, что нахожусь в российском плену!
По прибытии в Варшаву я пожаловался на недопустимое обращение со мной директору железнодорожной линии Варшава – Вена, генералу Ауреджио, с которым наша фирма подписывала договор на прокладку железнодорожного телеграфа. Генерал обещал мне содействие в доведении этих сведений до губернатора Польши князя Паскевича[107]. На вопрос о том, не могу ли я вспомнить за собой какое-либо деяние или высказывание, за которое меня можно было бы уличить в неблагонадежности, я ответил, что как-то раз сказал нечто подобное. На неоднократные и настойчивые предложения одного русского статского советника выхлопотать мне медаль «За заслуги» я сказал, что это украшение меня волнует значительно меньше, чем дальнейшие заказы на строительство для России новых телеграфных линий. Губернатор, которому генерал рассказал эту историю, искренне расхохотался и заявил, что он на моем месте тоже решил бы, что именно этот эпизод является причиной всех несчастий. После этого я немедленно получил обратно все свои вещи вместе с паспортом, оформленным для поездки в Санкт-Петербург. После короткой встречи с успевшим прибыть в Варшаву Карлом я продолжил свою поездку на совещание к графу Клейнмихелю.
После шестидневной тряски в ужасной почтовой карете я прибыл в Санкт-Петербург и сразу же отправился к министру, который, как мне сказали еще в Варшаве, велел выдать мне паспорт под свою личную ответственность. Граф встретил меня вполне любезно и столь же любезно ознакомился с отчетами об уже выполненных нами для России работах. Кроме того, он высказал возмущение по поводу того, как со мной обращались на границе. Когда же я показал ему похвальную грамоту, выданную начальником берлинской полиции после устройства в его ведомстве телеграфной сети, в которой, помимо прочего, было сказано, что я в политическом отношении совершенно благонадежен, он велел мне показать этот документ начальнику тайной полиции генералу Дубельту[108]. «Скажите ему, – наказал мне граф, – чтобы он лично и немедленно прочел это, после чего принесите бумагу обратно мне. Я покажу ее Государю Императору!»
Это странное поручение привело меня в замешательство. На счастье, один из варшавских деловых партнеров дал мне рекомендательное письмо к довольно высокому чину из Третьего отделения. Поэтому я первым делом отправился к нему за советом, как исполнить требование министра, не опасаясь нежелательных последствий. От него-то я и узнал, что причиной моей «неблагонадежности» было письмо из Копенгагена, в котором я изображался как опасный вольнодумец, поддерживающий тесные отношения с демократически настроенной кильской профессурой. Такова была датская «благодарность» за минирование гавани Киля и за устройство батарей в Эккернфёрде, видимо не пришедшиеся им по вкусу. Начальник Третьего отделения, в торжественной аудиенции прочитавший мою грамоту, был вполне удовлетворен этим моим объяснением датского вероломства, заверил в совершеннейшем ко мне расположении и готовности прийти на помощь в любой ситуации. Графа Клейнмихеля, которого я посетил вслед за генералом Дубельтом, также немало повеселила эта датская история.
Я описал это интересное приключение так подробно потому, что оно дает хорошее представление о том, как функционировала тогда государственная власть в империи. Кроме того, случай этот оказался крайне выигрышным для развития наших российских предприятий. Власть графа Клейнмихеля была настолько велика, что при жизни императора Николая никто не смел ей противостоять. Граф же отныне был во мне вполне уверен, он мне доверял, и доверие это впоследствии распространилось на Карла. Только благодаря поддержке могущественного министра нам удалось с успехом выполнить все большие работы, которые нам поручило российское правительство.
