Следующего за ним брата Карла я лично считаю самым правильным из нас. Он всегда был прекрасным, добросовестным учеником, верным товарищем и любящим, нежным братом. Его проницательность и живой, всесторонне развитый ум, помноженные на техническую подкованность и прекрасную манеру держаться, делали Карла прекрасным предпринимателем, которому не страшно было доверить руководство самым сложным коммерческим предприятием. Карл был прекрасным связующим звеном между остальными, весьма разными во всех отношениях братьями, во все периоды он пытался объединить нас, и ему это удавалось благодаря неисчерпаемому источнику братской любви, жившему в его сердце.
Для того чтобы встроить в это братское описание и свою персону, скажу, что мне присущи все плохие и хорошие черты трех вышеописанных братьев. Но благодаря особенностям моей жизни многие из них, по крайней мере внешне, почти полностью стерлись или смягчились. Главным моим стремлением во все времена было добросовестное исполнение своего долга и деятельность на пользу общества. И хотя людская признательность была мне всегда приятна, я работал отнюдь не ради нее и всегда чувствовал себя неловко, становясь объектом оваций. Не исключено, конечно, что мои постоянные усилия, направленные на то, чтобы «быть, а не казаться», и предоставление права другим открывать перед человечеством мои заслуги были лишь изощренной формой тщеславия. В любом случае я всеми силами буду стараться, чтобы оно не проникло на страницы этой книги.
1852 год стал поворотным как в моей деловой, так и в личной жизни.
В начале этого года я предпринял первое путешествие в Россию. Начало деловым отношениям нашей фирмы с этой страной было положено еще в 1849 году, когда капитан фон Людерс, которому правительство поручило найти лучшую систему электрического телеграфа, совершал свой тур по Европе. Больше всего ему понравились наши решения, и он предложил именно их использовать при устройстве линии Санкт-Петербург – Москва. Фирма «Сименс и Гальске» получила заказ на поставку телеграфных аппаратов и измерительных инструментов, в то время как прокладку самого кабеля российское правительство взяло на себя. Деловые переговоры, в которых я надеялся отстоять право на дальнейшие заказы, требовали моего личного присутствия в Санкт-Петербурге.
Путь мой лежал через Кенигсберг, который я давно и страстно желал посетить, но никак не мог решиться. Именно там проживал известный историк Друман[93], женатый на дочери моего дяди Мехлиса из Клаусталя[94] и, таким образом, являвшийся моим дальним родственником. В 1844 году фрау Друманн со своей молодой дочерью Матильдой по пути в Клаусталь на несколько суток остановились у меня в Берлине. Я водил дам по городу, исполняя обязанности чичероне[95], и провел в их компании незабываемые дни. На обратном пути они также обещали посетить мой дом, и я с нетерпением ждал новой встречи с моей добрейшей кузиной и ее очаровательной и умной дочерью. Однако радость от этой встречи была омрачена печальным событием.
Фрау Друманн прибыла в Берлин, будучи тяжело больной, и через несколько дней умерла в гостинице от воспаления легких. Я был единственным их другом и единственным родственником в Берлине, поэтому именно на мои плечи легли нелегкие обязанности главы семьи. Я безгранично сочувствовал осиротевшей и убитой горем молодой девушке. Быстрый приезд брата покойной, ганноверского советника Мехлиса, и его супруги помогли мне в той тяжелой и необычной работе, которая мне выпала, но все равно образ несчастной и беспомощной девушки впоследствии долго не выходил из моей головы. С тех пор прошло восемь лет, наша вначале оживленная переписка постепенно прекратилась. Мой брат Фердинанд, купивший при посредничестве профессора Друманна в Восточной Пруссии имение Пионткен, был помолвлен со старшей сестрой Матильды. Когда после свадьбы он готовился забрать ее домой, у нее неожиданно открылась тяжелая болезнь легких, и она после многих лет страданий, несмотря на нежную заботу со стороны сестры, скончалась. Между тем настало время, когда я, не нарушая данного себе давно обещания жениться только тогда, когда буду способен полностью обеспечить свою семью, мог наконец сделать то, о чем мечтал долгие годы. Гальске удачно вел дела фирмы. Мы купили в Берлине большой дом по адресу Маркграфенштрассе, 94, в котором оборудовали просторный производственный цех и несколько жилых помещений. Оставалось только жениться, и я отправился за невестой в Кенигсберг. 11 января 1852 года, в день рождения моей матушки, я наконец задал Матильде так давно волновавший меня вопрос, на который получил ответ, сделавший меня счастливейшим человеком на всем свете.
К сожалению, дела компании не позволяли мне надолго остаться в Кенигсберге. 20 января я уже должен был быть в Риге, где мы проводили через довольно широкую реку Двину линию связи города с портом Болдерая.
В то время единственным видом транспорта в России была почтовая карета. На значимых дорогах положение с ними было организовано весьма хорошо, хотя, конечно, и тут все часто зависело от обстоятельств. В среднем каждые 20–30 верст (а одна верста – это чуть больше километра) по тракту располагалась станция, комплекс зданий и конюшен. Тут можно было отдохнуть, переночевать, сносно поесть, сменить лошадей. Можно было просто получить лошадей для дальней дороги при условии, что на станции были свободные кони, а у пассажира была бумага от официальных властей о том, что проезд на почтовых до определенного пункта оплачен по надлежащей таксе. Обладатель такой бумаги, называемой «подорожная», если у него не было собственной кареты или другого экипажа, получал небольшую четырехколесную повозку без рессор, крыши и прочих излишеств, запряженную тройкой, как правило, довольно средних лошадей, из которых срединная, коренная, запряжена в оглобли, боковые же являются пристяжными, при этом коренная скачет обычно рысью, в то время как пристяжные идут галопом. Роль сиденья в повозке выполняет чемодан путника или, за его отсутствием, кипа соломы, на которой он и вынужден трястись весь путь от станции к станции галопом, если, конечно, до ямщика уже дошли слухи о ваших щедрых подарках, называемых «на чай».
Ездить на почтовых надо уметь. Для того чтобы предохранить мозг от сильных сотрясений, избежать которых при быстрой езде на телеге без колесных рессор по весьма посредственной дороге не удастся, тело должно быть расслаблено и сильно наклонено вперед, дабы позвоночник выполнил роль естественного природного амортизатора. Неспособный к этому человек рискует уже в первые часы получить серьезнейшие головные боли. Впрочем, навыки эти приобретаются довольно быстро даже в отсутствие учителей. В придачу пассажир приобретает волшебное умение спать, и довольно крепко, в трясущейся тележке, не падая при этом, и уравновешивать действия ям и ухабов компенсирующими и балансирующими телодвижениями. Если в повозке устраиваются два путешественника, им нередко приходится привязываться друг к другу ремнем или веревкой, дабы даже при сильной тряске координировать движения и не сталкиваться лбами. Хотя лично я заметил, что переносить этот «телеговоз»[96] можно хорошо, если им не очень злоупотреблять. Уверен, что курьеры, вынужденные проводить в тряских поездках на пучках соломы недели, не раз платили за это самой своей жизнью.
Дорога до Риги на «телеговозе» была приятной и интересной. Однако там нас встретила зима, и дальше мы должны были продолжать путь уже на санях. Русские кибитки – это низенькие короткие сани, завешанные для длительных поездок со всех сторон одеялами. От кучера путешественники отделены стеной из плотной ткани с маленькими окошечками, через которые внутрь кибитки пробивается минимальное освещение. Одеяла по сторонам опускаются и поднимаются, выполняя таким образом роль узеньких дверей.
Поскольку я посещал Россию впервые и совершенно не владел русским языком, мне пришлось искать себе в Риге знающего попутчика. В газетной рекламе я нашел подходящего господина, обладавшего приличной кибиткой и в совершенстве владевшего как русским, так и немецким. Как выяснилось перед самым началом поездки, господин был пожилой рижской купчихой, которая таким хитрым образом сокращала расходы на ежегодные поездки за товаром в Санкт-Петербург. Она так набила свою кибитку соломой и тюфяками, что в ней можно было только лежать, почти упираясь носом в потолок. На улице был лютый мороз, и чем ближе мы были к нашей цели, тем сильнее дул холодный сухой северо-восточный ветер, от которого при температуре минус 18 градусов по Реомюру[97] не было спасения даже под толстой шубой. Уже вскоре я вполне перенял русскую привычку пить на станциях в огромных количествах горячий чай из желания поскорее согреться.
