Валерия Алфеева - Паломничество на Синай

Та или иная болезнь — тела, души или духа — есть в каждом из нас, но не все ее сознают и не все ищут исцеления, чаще хотят забытья.

Елена, тоже гречанка возраста Кириаки — лет двадцати семи, черна, худа, одета в пестрые цыганские юбки одна поверх другой, в ушах и в проткнутой ноздре по золотому кольцу. Несколько дней назад она откуда-то прибыла одна с воспалением легких и высокой температурой, но без денег, долго сидела, привалившись к стене у канцелярии, пока по благословению Владыки ее не разместили в нашей гостинице на лечение. Кириаки подогревала козье молоко, из монастырского госпиталя приносили лекарства. Через пять дней Елена поднялась, выстирала и высушила на солнце юбки, выкурила на пороге самодельную сигарету и пошла с нами в скит. Как и всякая гречанка, она крещена в православие; но к церковной жизни непричастна. Муж ее бросил, и она странствует по свету, — чем кормится, на какие деньги ездит? Кириаки советует ей отдохнуть после болезни, погостить, например, в Фаранском монастыре, но Елена только усмехается и пожимает плечом.

В скиту есть крохотная церковь — четыре-пять квадратных метров, достаточная для одного монаха. Есть дом, чуть больших размеров, без окон, без имущества, только слошь увешанный внутри иконами и картинками к житиям святых. Отдыхая от жары, мы сидим на скамье за длинным столом, на нем керосиновая лампа, запотевший глиняный кувшин с водой и две миски с карамелями, предназначенные равно как для званных гостей, так и для маленьких бедуинов, не ленящихся совершать частые набеги. Монах наливает всем по кружке холодной воды и усаживается у торца стола, благожелательно поглядывая на нас.

Что, в сущности, изменилось здесь с III века? Разрушенная стена прежней ограды стоит чуть ниже; может быть, рос другой куст шиповника… Но так же возвышался вдали над складками гор пик Моисея, сочилась из скалы вода, жгло солнце, голубело безоблачное небо, и те же слова молитв безмолвно повторялись в настоенной на зное тишине. Конечно, не приходили в скиты туристы и паломницы, — можно сетовать, можно обличать сонмы людей, стекающихся к стенам монастырей со всех концов света, но это ничего не изменит. Может быть, здесь есть указание на смещение акцента иноческого служения к концу времен — в сторону более открытого и широкого свидетельства об ином мире?

Иногда я угадываю смысл разговора без перевода: отец Адриан рассказывает о девственнице Епистими и блуднице Марии Египетской и о том, какими путями обе они пришли к святости. Простодушно спрашивает, зачем у Елены в ноздре кольцо. Она смущается, краснеет, вдруг увидев себя его глазами, и в шутливое оправдания повторяет знакомое греческое слово «каллос» — красота, по-славянски «доброта». Отсюда «Филокаллия» — «Добротолюбие» — любовь к красоте, название известного сборника изречений святых отцов. Так широк диапазон этого понятия в миру, что стираются все пределы и грани, оно растекается до противоположных полюсов, эстетическое утрачивает связь с этическим, оболочка — с сущностью.

Отец Адриан достает с полки большую Библию, медленно листает ее, прочитывает по несколько строк и листает снова. Что он читает? Может быть, из пророка Исайи, обличающего весь избранный народ как блудницу:

Нет, это было бы жестоко, как бросить камень. Обличения ранят, а старцы врачуют любовью. Скорее, находит он тексты, раскрывающие истинное, высокое понимание слова, что-нибудь вроде:

Одного просил я у Господа, того только ищу, чтобы пребывать мне в доме Господнем во все дни жизни моей, созерцать красоту Господню и посещать храм Его…

Или непосредственно относящиеся к женам слова из послания апостола Петра о нетленной красоте кроткого и молчаливого духа, что драгоценно пред Богом. И все говорится с такой смиренной простотой… Конечно, Елена не изменится, выйдя из скита, но много и то, если увидит свое место в измерениях иного мира, как невольно видит себя каждый, вошедший в скит хоть раз в жизни. В какой-нибудь переломный момент это скажется на судьбе.

Наступает время вечерни, мы кое-как умещаемся в крохотной церкви, зажигаем свечи. И отец Адриан начинает сто третий псалом — великое славословие и благодарение за совершенство творения…

Так оно беспредельно и высоко задумано, что есть у Бога место и для аиста, горной серны и зайца, льва и морского зверя, для светлых ангелов небесных и всякого грешного человека, всем дает Он пищу в свое время, ожидая созревания и просветления души человеческой, а через нее и спасения всей твари.

Так что же такое красота и спасет ли она наш погибающий мир?

Часто после литургии я остаюсь в храме на два-три часа смотреть иконы. Только в это время достаточно светло, а душа еще не отягощена впечатлениями и способна отразить в себе образы мира иного. Не знаю, есть ли другой монастырь, имеющий такое бесценное собрание икон — их более двух тысяч, начиная от раннехристианских: этого хватило бы на европейский музей или несколько залов Лувра.

Самые древние, написанные в технике энкаустики, выставлены за стеклом сразу при входе в собор художник писал красками, растворенными в жидком горячем воске, воск остывал, и при наложении второй, третьей краски, теней и бликов, после окончания работы поверхность иконы проходили разогретым железным прутом — каутерием. Это делало ее эмалевой, словно полированной, придавало краскам блеск и силу при особенной мягкости контуров. Уже в VII веке восковая живопись вытеснена темперой, и сохранившиеся иконы — редчайший дар давно ушедших веков нашему оскудевшему красотой времени.

Каждый раз я стою перед образом Пантократора VI века, пораженная исключительной выразительностью асимметричного лика, его глубинной скорбью. И несказанно, и дивно, и странно, но кажется, что образ принадлежит современному сознанию, как будто гениальность мастера уже превзошла и статичность канона и экспрессию Эль-Греко. Предполагают, что икона привезена из константинопольской мастерской периода Юстиниана, постоянно и щедро одаривавшего монастырь.

Великолепен лик Петра с короткими серебряными волосами и мягким окладом серебряной бороды на необычном серо-серебряном фоне.

Медленно продвигаясь вдоль стен, то и дело встречаешь известные шедевры: распятие с предстоящими у креста Богоматерью и апостолом Иоанном, с бюстами святых вдоль рамы, с усиленной экспрессивностью фигур и ликов; «Чудо Архангела Михаила в Хонех».

«Синайские» иконы XII–XV веков — списки с жизни монастыря, его древняя история: Богоматерь — Неопалимая Купина, Моисей перед Горящим Кустом, святая Екатерина, «Лествица к небесам», по которой восходят святые, а грешников черные бесы стаскивают вниз крюками; патриархи, игумены, монахи, преклонившие колени перед святыми.

Особенно много икон XIII–XV веков от итальянских мастеров до несколько декоративной живописи Кипра: в отдаленной обители сливались главные потоки религиозно-художественной жизни христианского мира.

Я входила в этот собор священных образов и проживала малую часть отпущенного мне на земле срока в их благодатном и животворном присутствии. Иногда в молитвенном созерцании растворялись все слова, иногда разрешались пожизненные темы.

Вот озаренная нездешним пламенеющим светом икона Благовещения XII века. Архангел Гавриил только коснулся земли, еще полураскрыты его крылья с тонко прорисованными светящимися перьями и развеваются складки легкого одеяния, пронизанного золотым светом. Сияющим лучом Святого Духа освещен лик Богородицы в нимбе, обращенный к Архангелу. А под стопами Гавриила у края земли, в высвеченной воде стоят на красных ножках белые цапли, и плавают золотые рыбки «О Тебе радуется, Благодатная, всякая тварь…»

Икона являет тайну красоты как раскрытия в мире и человеке Святого Духа. Истинная красота освящена, озарена, облагодатствована, пронизана Духом, она — отражение совершенства Творца и начало преображения мира. Если на земле красота — поле битвы дьявола с Богом, несовершенна, как человеческое добро, смешанное со злом, и лик ее двоится на ангельский и демонический, — икона восстанавливает единство красоты с Истиной.

Вот красочное, сказочное Рождество Христа XIII века. В центре — ясли с маленькой голубой фигуркой спеленутого Богомладенца, как в центре истории мира — воплощение Бога. В нимбе Младенца проступает рисунок креста, и ясли похожи на маленький открытый гроб, но он красного пасхального цвета, цвета воскресения. Небесный свод испещрен звездами, огромная звезда направляет луч на Богочеловека. Ангелы воздевают крылья и поют славу в вышних Богу. На земле мир, и она прорастает пестрыми цветами — белыми, красными, голубыми; красный вол с белым осликом заглядывают в ясли, белые агнцы пасутся на светлом лугу. Играет на дудочке пастух, и волхвы, мудрецы Востока, преклонив колени перед Божественной Премудростью, подносят свои дары. В нижнем левом углу — согбенная в скорбном сомнении фигура Иосифа; лоб изборожден морщинами, взгляд обращен к Жене и Деве: непостижимо это Рождество, необъяснимо разумом, как и для всех, не способных принять его верой, но не слышавших и ангельского провозвестия. Пространство одухотворено, краски прозрачны для смысла, земля стала храмом, праздничным образом божественного творения.