Горько и больно было прощаться с верным фронтовым другом. Федор Федорович взял его на руки, спустился с ним на минуту в подвал — скоро последует сигнал возобновления штурма. И надо же, именно в эту минуту в наушниках рации на полковой волне послышался голос:
«К микрофону «двадцать второго». Вызывает «ноль седьмой». Это кто-то из штаба корпуса.
«У микрофона «двадцать второй», слушаю».
«Доложите, как идет подготовка к подписке на заем?.. Почему молчишь? Ты должен был донести об этом еще три дня назад. Нам важно знать предварительные итоги. Ты все хозяйство ставишь в трудное положение. Чем объяснить такое разгильдяйство?»
В ту пору ежегодно проводилась подписка на заем. В 1945 году она намечалась на пятое мая. «Ноль седьмому» важно было знать предварительно, какую сумму даст гвардейский полк. Ему, видно, очень хотелось козырнуть перед высшей инстанцией: «Вот смотрите, штурмуем Берлин успешно и по подписке на заем не отстаем». А тут нерасторопность «двадцать второго» портит все дело.
«Алло! Алло! «Двадцать второй», завтра же явитесь на парткомиссию. Такое политическое недомыслие несовместимо с пребыванием в партии. Вы слышите?»
«Слышу… Можете исключить заочно».
«Что? Повторите…»
«Повторяю: пошел ты к такой-то матушке…»
Этот разговор на полковой волне, конечно, слушали радисты всех полков корпуса. Вероятно, в эфире возникла пауза или хохот, но «двадцать второй» уже ничего не слышал. Бросив микрофон, он поклонился Сереже Березкину и ушел в боевые порядки первого штурмового отряда. В те часы он, кажется, искал смерти, был все время впереди, первым ворвался во двор имперской канцелярии. Но смерть миновала его.
3
Пришел день разбирательства в армейской партийной комиссии. Все торжествовали победу, а бывшему «двадцать второму», отстраненному теперь от всех обязанностей, надо было думать — ведь могут отобрать партбилет. Что делать? Решил побывать у командующего армией, который знал его еще по Сталинграду. Пришел к особняку командующего рано утром, походил перед окнами и уже собрался было идти обратно в полк, как возле калитки заскрипели тормоза машины. Сию же минуту из дома вышел командарм.
«Ты что тут, Федор, с утра пятки отбиваешь?»
«Да вот пришел сказать: на парткомиссию меня сегодня».
«Знаю».
«Но ведь я не случайный человек в партии».
«Знаю. Иди отчитывайся, потом посмотрим».
И командарм уехал в штаб. Некогда ему тут выслушивать самооправдания. Там, в штабе, его ждут не менее важные дела: вон какую гору взвалили на него — обеспечение порядка в поверженной столице Германии…
Но когда стали разбирать персональное дело Ковалева Ф. Ф., командарм внезапно появился в комнате, где заседала парткомиссия.
Послушав выступления двух или трех членов парткомиссии, он попросил слова:
«От имени Президиума Верховного Совета СССР и по личному поручению Михаила Ивановича Калинина вручаю Федору Федоровичу Ковалеву орден боевого Красного Знамени».
Вручил и тут же покинул комнату парткомиссии. Членам комиссии осталось только переглянуться, принять решение — закрыть дело — и поздравить Ковалева с высокой наградой…
И сейчас, вспоминая, как в момент поздравления одни члены партийной комиссии прятали свои взгляды, а другие искренне радовались, Федор Федорович решил предупредить Василия Ярцева о чем-то очень важном, но тут снова заклинил ход мысли Афоня:
— Говорят, этот орден у вас вместо Золотой звездочки.
— Чепуху ты городишь!
— Не горожу, а читал в записках дяди Левонтия. Он ведь был в вашем полку. Яманов, Левонтием его звать. Помните?.. Ну, вот. Записки его я все равно опубликую. Вас нашел и того, бывшего «ноль седьмого», встречал.
— Не знаю никакого бывшего «ноль седьмого», не знаю. Чепуха все это!
— Если вам так надо, больше не буду бередить ваше сердце, — смирился Афоня.
Однако этот разговор вынудил Федора Федоровича вернуться к столу, достать коробку с наградами и попросить ребят разместить их на груди. Грудь его на этот раз показалась ребятам очень узкой. Теснота, хоть медаль на медаль накладывай.
Зал клуба встретил ветерана войны вовсе не так, как предполагал Федор Федорович. И опять начался его спор с собственной памятью:
«Ты презираешь меня за трусость, называешь приспособленцем, но посмотри, какие умные люди, как внимательно они слушают».
«Вижу, но ты будь самим собой, не припадай».
«Не припадаю, но они уже все поняли».
«Сомневаюсь, проверь».
«Как?»
«Говори и замечай, кто поглядывает на часы».
«Нет таких».
«Не обманывай себя, приглядись».
Заканчивая рассказ о штурме Тиргартена, о героизме однополчан, исключив, конечно, эпизод ругани по радио с «ноль седьмым», Федор Федорович увидел Огородникова. То и дело крутит своей косматой головой по сторонам, посматривает на ручные часы, прихлебывает кофе. На шее японский транзистор. Того и гляди включит музыку. Ребята говорят, что приладился Мартын к гостинице, в которой живут итальянцы и шведы. Молоко разносит. Итальянцы любят наше молоко. Сегодня Огородников вырядился во все заграничное: желтые носки, зеленый галстук. Сидит рядом с итальянскими специалистами. У них и прически нормальные, и костюмы у многих из нашего добротного материала, слушают напряженно, стараются понять смысл без переводчика, в руках русско-итальянские словари.
Когда обозначатся перемены в характере Огородникова, когда к нему придет желание вытряхнуть из себя хитроватую глупость рисоваться под обиженного судьбой неудачника и затем честным трудом завоевать уважение товарищей, — кажется, не дождаться. Уже завершается подготовка к пуску всего комплекса механизмов огромного завода, а он, Огородников, остался таким, каким пришел на строительство. Тысячи парней и девчат овладели за это время специальностями комплектовщиков и сборщиков основных узлов серийного выпуска автомобилей, а он, мотаясь по всем цехам, готовился к сборке личного автомобиля из «бросовых», как он считал, деталей.
— Не бросовые, а ворованные, — говорили ему друзья по общежитию.
— Поймайте — тогда говорите «ворованные», — отвечал он, отстаивая свой замысел еще в начале такой авантюры. — Жмите на контроль за качеством, озолочу. Из бракованных буду собирать не на мировой рынок, а для себя, для личного пользования…
Не без умысла он поступил на службу в ВОХР — военизированную охрану завода. Там нашелся оглядистый человек Тимуров, в помощниках начальника ходил со своим планом. Про запас ему нужен был такой хваткий парень. Не зря же говорят: везде необходим козел отпущения, на которого можно свалить любой просчет. Но ребята убедили Огородникова показать личный запас бракованных деталей на совещании по управлению производством, и Тимуров вынужден был писать объяснение, как и почему попал под его покровительство такой хват. Теперь Огородников снова мотается, молоко вот разносит… Можно ли такого парня заставить задуматься о завтрашнем дне? Пожалуй, напрасно согласился Василий Ярцев с доводами Абсолямова, Волкорезова, Яманова и Кубанца, что нельзя допускать Огородникова даже к стажировке на том агрегате, на котором они работают и понимают друг друга, как хорошо слаженный экипаж танка или самолета. Нет, надо посоветовать им пересмотреть свое решение. Ведь они знают пороки Огородникова и должны помочь ему избавиться от них. Рабочего воспитывают не мастер, не начальник смены, не комендант общежития, а коллектив, бригада, экипаж, те, кто стоит с ним у станка, кто обедает с ним за одним столом и спит рядом…
Наблюдая за Огородниковым и думая о нем, о его завтрашнем дне, Федор Федорович ждал, когда дежурный по залу соберет записки. Здесь заведен такой порядок — вопросы в письменном виде. Оказалось, что лишь одна записка была адресована Федору Федоровичу, остальные — целая стопка — организаторам вечера: «Почему не записывается такая беседа для вещания по заводскому радио? Почему не запланирован показ документального фильма о штурме Берлина?..» Значит, участники вечера хотят знать об этом памятном событии больше, чем рассказал Федор Федорович. А в записке на его имя значилось: «Говорят, после взятия Берлина парижане готовились встретить ваш полк. Кто из вашего полка был там?» Такой вопрос подкинул дотошный Афоня Яманов.
В зале наступила тишина. Перестал крутить лохматой головой и разносчик молока Огородников.
— Как мне известно, — сказал Федор Федорович, — ни один полк Советской Армии после штурма Берлина не собирался быть в Париже, поэтому парижане не могли готовиться к встрече с нами… Помню только, точнее, непослушная память подсказывает мне, как два солдата нашего полка были наказаны за самоволку в Париж…
— Как это было? — донеслось из зала в нарушение установленного здесь порядка.
