Очень хотели слышать о Быковском и Терешковой. Я рассказал, как все было на космодроме в этом году, как заседала Государственная комиссия, чем занимались космонавты перед полетом, какие песни пелись на космодроме, с кем дружит Быковский. Я никогда не видел, чтобы люди с таким волнением слушали.
* * *И как красив, как дорог всем человек, в котором его радости и заботы живут вместе с радостями и заботами родины. Много имен можно вспомнить сейчас, но, пожалуй, самых высоких слов заслужили люди, имена которых мы до времени не называем. И среди других рабочих, инженеров, конструкторов, ученых Главный Конструктор. Это его имя космонавты называют с волнением. Это ему на грудь на глазах у многих тысяч людей уронила голову космонавтка Терешкова. После полета Валентина от волнения и радости сразу не смогла доложить, разрыдалась.
Я давно мечтал встретиться с этим удивительным человеком. Встретил его летом на космодроме. Он был в полинявшей на солнце рубашке, в порыжевших ботинках, он показал журналистам ракету, познакомил с командой старта: «Вот он нажимал кнопку при пуске первого спутника. А этот теперь даст команду». Конструктор внимательно, чуть склонив голову, слушал доклады, просил что-то проверить. Он был сосредоточен, время у него было рассчитано по минутам. Вечером мы видели его белую рубашку под тополями у домика, где спал перед стартом Быковский. Я записал летом в блокноте: «У этого человека нет, наверное, никаких слабостей. Он не волнуется».
Второй раз я встретил его на свадьбе Терешковой и Николаева. Мы стояли у колонны в пустом фойе. В зале за столами кричали «Горько!».
– Очень хочется, чтобы они были счастливы, – сказал Главный Конструктор.
– На космодроме мы, журналисты, очень волновались за Валю…
– А я… я три ночи совсем не спал. Однажды уснул, просыпаюсь в поту – показалось, спал слишком много. Схватил будильник – спал всего девять минут…
После этой встречи в блокноте остались новые записи: «Главный Конструктор так же, как все, волнуется, может не спать». Человек стал еще дороже оттого, что он как все – человек. Оттого, что он вместе с тобою входит в двести двадцать пять миллионов душ твоего государства.
* * *Наконец, последние встречи этого года с людьми тут, в Антарктиде. Кого назвать? Антарктида всем предъявляет одинаковый счет. Слабых Антарктида не терпит. Морозы тут, каких нет в другой точке земли. Полярная ночь. Ледяные пустыни. Ветры такие, что падаешь с ног и ломаются мачты радиостанций. Снега в одну зиму укрывают поселок, будто его и не было. Медленно тает календарь в этом краю. Люди работали. Летали самолеты на ледяной купол. Тысячами километров измерен путь тракторов к самой далекой станции континента. Целый год ученые ловили голос далеких звезд, ловили в круглые зеркала холодное пламя полярных сияний. Каждую ночь ученых поднимал с постели будильник, они шли к засыпанным снегом приборам. И прежде чем взглянуть на прибор, надо было его откопать самой обычной лопатой. Всякая работа тут тяжелее, чем на земле. Но я не слышал, чтобы кто-нибудь жаловался.
Этот снимок сделан в Антарктиде, в Мирном, за четыре минуты до Нового года.
Кто из людей останется памятью этого года? Я назвал бы всех, кто зимовал в Антарктиде. Назвал бы летчиков, прилетевших сюда за двадцать пять тысяч верст. И уж коли всех назвать невозможно, надо назвать одного: Ильяса Абушаева. Ему лет сорок с лишним. Национальность – татарин, профессия – бульдозерист. Четвертый раз в Антарктиде. От бульдозера, который тут беспрерывно ворочает снег, до точной науки, казалось бы, далеко. Но тут, в Антарктиде, плотник ли ты, повар, сейсмолог или радист – все одинаково служат науке. Уважение к человеку определяется тут отношением к делу и дружеским чувством к товарищам. Я спрашивал десять разных людей: кого назвать в новогоднем репортаже для «Правды». Десять человек ответили: Ильяса Абушаева. В экспедиции все будут довольны, если прочтут в «Правде» эту фамилию.
* * *Сейчас 75 зимовщиков Мирного крепко спят после аврала. Скоро утро, срываю еще один календарный листок. Один день до Нового года. Антарктида готовится к новогоднему вечеру. Будет все, как там, на Большой земле. Есть даже елка. Мы привезли ее самолетом из Подмосковья. Елка уже оттаяла и удивительно пахнет лесом. Когда там, на родине – в Ленинграде и Москве, на Енисее и в Горьком или Воронеже – вы подниметесь с бокалами в новогоднюю ночь, вспоминайте о нас. Мы тоже встанем с бокалами и будем глядеть на часы. Наш первый тост будет за самое дорогое – за Родину. Ее заботы – наши заботы. Ее успехи – наши успехи. Ее радости – наши радости. За Родину – наш первый тост. С Новым годом, друзья!
Фото автора. Антарктида, Мирный. 30 декабря 1964 г. (по радио).Он повернулся набок. Щека коснулась холодного снега, и сознание прояснилось. Он увидел, что лежит не один. Почти рядом, лицом вниз. Лежал летчик. Он услышал тиканье часов у летчика на руке. Чуть поднявшись, увидел большую секундную стрелку. Она бежала по циферблату толчками, как будто двигал ее пульс на руке человека. Потом он увидел крошечный компас на ремешке рядом с часами и только потом увидел снежинки. Снежинки не таяли на руке. Он не сразу понял, что это значит. А когда понял, лихорадочно стал ощупывать свою грудь, голову. Вскочил, желая убедиться в невредимости ног.
Шагах в десяти, зарывшись в снегу, лежал мотор с погнутым винтом и рваным краем зеленоватого дюраля. Тут же валялась большая планшетка с картой. Хвост самолета стоял торчком около сломанной пихты. На верхушке хвоста сидела незнакомая птица, втянув от холода голову, и равнодушно глядела куда-то в сторону. По ровному снегу бежала цепочка звериного следа. Только теперь он понял отчетливо свое положение. Он кинулся к летчику, как бросаются к человеку, который беспечно уснул и не видит опасности. Он нагнулся и глядел в побелевшее молодое лицо, пока от холода не заломило колени. Он встал и опять увидел птицу. Она сидела теперь на ветке. «Садится грудью на ветер, чтобы не дуло под перья». В другой раз он обрадовался бы этому маленькому открытию. Теперь же он испугался. Он испугался холода, который давно уже забрался под меховое пальто и которого он почему-то долго не замечал.
Часа три назад он сидел с людьми в теплой комнате. Из головы почему-то не шли слова, которые говорил под гитару геолог в деревянной гостинице аэродрома:
Если радость на всех одна,
На всех и беда одна…
Часы у летчика на руке показывали двенадцать. Два с лишним часа назад они поднялись в Киринске. Летчик вез патроны охотникам, сухари, лекарства, соль и газеты, а он летел пассажиром. Летел навестить брата, который работал синоптиком в этих краях…
Час назад они попали в полосу мелкого снега. Летели, окутанные цепкими белыми нитями. Самолет изменил курс, но не ушел от снега и заблудился, стал терять высоту. Летчик упорно звал: «Молибден! Молибден!..» Но что-то случилось с радиостанцией. «Ну, брат, кажется, мы завязли…» – это были последние слова летчика.
Он, как мог, схоронил друга. Постоял минуту без шапки около снежного холмика. Надо было думать о жизни. Он быстро сунул руку в карман, в другой карман и облегченно вздохнул, сжимая в ладони коробок спичек. Он наломал веток и сунул под них комок из газет. Отсыревшая бумага не загорелась. Чиркнул второй спичкой… Он первый раз в жизни раскладывал костер на снегу. Когда, наконец, красноватый огонь ухватился за тонкие ветки лиственницы, увидел, что добыл это тепло ценой пяти спичек. Он подвернул меховую подкладку пальто и, оберегая от снега, бережно пересчитал спички: «Двадцать четыре. Столько же лет было летчику…» Присев у костра, он обнаружил ссадину на плече. Из раны повыше колена сочилась кровь. Мысли в голове разбредались. «Как козы у пастуха…» Вспомнились вдруг подмосковная дача и однорукий деревенский пастух. Пастух хлопал кнутом, ругался, стараясь удержать стадо. Но голодные, похожие на бородатых апостолов козы кидались в стороны, торопливо хватали на огородах у дачников зелень.
«Дача…» – он усмехнулся, представив себе расстояние до дома с резным крыльцом, собачьей будкой возле крыльца и дощатым гаражом для машины. Почему-то вспомнились освещенные окна деревянного дома. Он любил свет в окнах. Приезжая с работы, около дома он замедлял шаг, чтобы дольше видеть красноватый свет, идущий из окон. Зимой свет теплыми холстами сбегал на сугробы. Летом на свет летели бабочки, и, казалось, быстрее росли цветы под окнами от этого света.
Он был летчиком и видел свет окон с большой высоты. Зеленые огоньки приборов в кабине не мешали наблюдать землю. Он видел огни больших городов. Они выплывали из темноты роем золотых пчел. Иногда он думал, что огни городов похожи на россыпь золотистых опилок. От дыхания людей опилки чуть шевелятся, мерцают. Он узнавал по огням города. На пути у него были даже свои знакомые огоньки. Он с ними здоровался и, когда они уплывали, прощался. Один раз ему пришла озорная мысль: разыскать на земле человека, который зажигает яркий одинокий огонь за краем сибирского городка.
