Я давно заметила: чем увереннее и однозначнее рассуждает мужчина, занимающийся любым видом публичной деятельности, тем сложнее и путанее настоящие мотивы его поступков; а уж если он произносит кошмарное мужское «я убежден, что…» – пиши пропало, ни в чем он на самом деле не убежден. Нет, я ничуть не сомневаюсь в любви Хотиненко к героям картины. Плоть военно-морского быта показана так аппетитно, так привлекательно. Но вот сон одного из героев. Под марш «Прощание славянки» бравые парни в ослепительно белой парадной форме строевым шагом погружаются в море. «Где же лодка?». «А мы и без лодки!» – весело отвечает упрямый командир (Андрей Краско). Пафос вроде бы доведен до предела – и тут же превращен в свою противоположность, в трагический абсурд. В абсурд превращается и вся история «72 метров» – история дикой, бессмысленной гибели.
Подводный флот означает реальную мощь государства. Если государство позволяет себе иметь нищих офицеров – такое государство надо срочно закрывать и отдавать под контроль мирового сообщества. Оно безумно. Офицер Краузе (Сергей Гармаш), который не может достойно содержать семью и оттого в состоянии депрессии не удосужился проверить спасательные костюмы, – вполне реален, хоть и слабо сделан по драматургии. Офицер Орлов (Марат Башаров), прибывший на борт после многодневного запоя, командир, приходится напоминать в критическую минуту, что он обязан по уставу защищать гражданское население, – тоже реален. Русские офицеры, которые считают возможным для себя принести присягу самостийной Украине, – реальны не меньше. Так же, как полное отсутствие реакции руководства на исчезновение лодки из поля зрения – ладно, дескать, обойдется – и проведение учений в районе, нашпигованном минами. Получается, что главный подвиг команды «Славянки» – это спасение единственного гражданского лица, врача Черненко (Сергей Маковецкий), которому отдали единственный же оказавшийся в исправности защитный костюм. Маковецкого мы не вчера узнали и поверить в то, что этот чертушка олицетворяет гражданское население не в состоянии. Это, конечно, инопланетянин, явившийся проверить землян на излом и сжатие. Неуместность его пребывания на подлодке еще более обостряет абсурд картины, где самые обаятельные актеры страны (не хватает только Пореченкова), разнообразно погружаясь в воду, показывают, что в России еще остались мужчины, пригодные для героической гибели.
Итак, действительность, на которую бросает густую зловещую тень история «Курска» – это одно. А мечты Хотиненко о дружном и веселом мужском военном братстве – другое. Посредине – визуальный монстр «72 метров» с рекордным числом драматургических и актерских ошибок (думаю, не та психофизика у людей на грани смерти, нет расхлябанности, как в картине, где кажется порой, будто актеры не на глубине, а в сауне). Но дело не в этом. Фильм и не мог получиться непротиворечивым. Потому что мечты мечтами, а жизнь жизнью. Ведь в нашей стране о наличии положительной мужской энергетики мы узнаем только из телевизионных отчетов о катастрофах. Они там обычно бродят по развалинам, которые устроили не-мужчины. А в остальное время приходится любоваться на муляжи, ибо профессиональные лжецы и казнокрады, убийцы и корыстолюбцы мужчинами – в высоком, Божественном смысле слова – не являются.
Плохие времена для жанрового кино. Плохие времена для мужчин
2004 г.
Письмо Марине Дмитревской о сущности национального
Дорогая Марина!
Хотела начать своё письмецо с невинной шутки – дескать, приветствую вас как русская женщина русскую женщину и хочу поделиться мыслями о формах и смыслах современного бытования национального в искусстве. Да вовремя спохватилась. Какие уж тут шутки, когда нас до того довели, что при слове «национальное» начинаешь нервно озираться и поворачивать глаза зрачками в душу: не завёлся ли там червь шовинизма или, напротив того, гиперкритицизма… По тонкому льду ходим. Скажешь: Родина, тут же вылезают рожки какого-нибудь блока «Родина», с которым мы ведь с вами на одном поле мечтать не сядем, не правда ли? Но как раз та область, о которой я и хотела завести разговор, в сущности, безразлична к национальной принадлежности рассуждающего о ней. Она – достояние всего мира, и мир вправе судить о ней и ею дорожить. Это то, что мы называем «колоритом», это – национальная индивидуальность в эстетическом измерении, то, что нация выработала неподражаемого и ей одной принадлежащего, это мифы, сказки, легенды, песни, формы быта, типы празднества, и тьма прочих особенностей. Как-то А.Н.Сокуров в частной беседе сказал, что ему ужасно нравится всё сугубо национальное, ярко– характерное – чисто немецкое, чисто русское, чисто японское, и, разумеется, он в этом не одинок. Приезжая в любую страну, человек желает увидеть её неповторимый колорит, и многие эстетические победы национального духа давно стали всеобщим достоянием. Вот Англия создала образ «джентльмена» – и разве только ей он теперь принадлежит? Да мы все обожаем этого самого «джентльмена» и хотим, чтоб он был вечно. Мой сын Сева плакал, когда Великобритания отказалась от своей традиционной системы, мер и весов и перешла на метрическую, и я его понимаю. Как! Расстаться с мечтой когда-нибудь пройти три мили, чтобы спросить в таверне «Белый конь» полпинты эля?! Никогда не плюнуть на шесть ярдов? Никому не пожелать семь футов под килем? Ужасно.
Национальное как индивидуальность народа, его эстетического облика и его истории, не может не быть одним из источников вдохновения для всех искусств. Русским повезло в Девятнадцатом столетии. К ним слетелся целый сонм богов и героев, чтобы создать в слове, музыке и образах дивную Россию. Эту Россию любить никогда не стыдно и не опасно. Её любит весь просвещённый мир. Ту Россию, где Татьяна пишет письмо в спаленке, девочка Снегурочка бежит к озеру просить у мамы-Весны дар любви, озябший князь Мышкин прибывает в Петербург исправлять падший мир, купеческая жена жалеет, что люди не летают, как птицы, где золотой петушок, три богатыря, дед Мазай и зайцы, корабельный лес, Садко в подводном царстве, девятый вал, Борис Годунов, Иван Сусанин, Максим Максимыч… Честно говоря, Марина, если у человека, который сейчас в нашей стране занимается искусством, этой России нет в душе, и она не светит ему и никак его не греет – я не понимаю, в чём смысл его деятельности. Особенно, если он берётся, к примеру, ставить русские пьесы из той России или исполнять оперы оттуда. Оттуда, где слово творило и отвергало, а не выслуживалось и выпендривалось, где звуки шли в душу, напоминая о царстве гармонии, где помнили об искусстве как о служении, а не голом самоутверждении.
В последнее время несколько раз, вразрез с профессиональным долгом, мне приходилось покидать театр, не досидев до конца действия. Я ухожу с премьерных спектаклей Мариинского театра, с русских опер. Для человека с острым и развитым чувством национального видеть новую «Снегурочку» Римского-Корсакова или современного «Ивана Сусанина» Глинки – мучительно, невыносимо. И довольно грустно читать после этого изверченные-закрученные тексты лукавцев, которые что-то там отыскивают необычайно новаторское и потрясающе осмысленное.
Все оперные критики обеих столиц занимают примерно половину одного ряда партера. Вот цель усилий постановщиков новой русской оперы – понравиться испорченному вкусу двадцати пяти человек. А дальше – целый зал обыкновенный людей, не знатоков и не профанов, которые что-то видели, что-то слышали, что-то читали. Им не нужны пряности, им нужна вкусная и здоровая пища, которую для них припасли когда-то Глинка и Римский-Корсаков. Они пришли на русскую оперу – и звуки, которые они услышат, наверное, совпадут с желаемым. Но не действие. То, что происходит на сцене – фантастично полной своей бессмысленностью.
«Жизнь за царя» («Иван Сусанин») Глинки, постановка и оформление Дмитрия Чернякова. Спектакль начинается с того, что Сусанин строгает доску рубанком, а сверху висит чешская трёхрожковая люстра. Все детали (хлипкие дачные двери, к примеру) указывают – перед нами шесть соток времён Брежнева. На сцене – белый гипсовый муляж рогатого лося, типа как в пансионате «Заря» советских времён. Так, но если перед нами шесть соток и 74 год, то кто захватил Кремль? Там ведь у Глинки– поляки. Скажете тоже – поляки, не поляки, а так… вообще кто-то. Художественные образы врагов.
– Но Смутное время… – начинаете вы терять разум, – было же Смутное время, польское нашествие, был костромской крестьянин Сусанин, были Минин и Пожарский, всё это было…
– Да ладно вам, – усмехается кто-то. – Чего ещё всё это старьё трепать? Какое такое ополчение, ничего этого не было. Сидят придурки, бывшие совки на шести сотках в ветхом тряпье, и всё. Рабы и дураки.
Вот как хотите, Марина, но я это – ненавижу. Взять здоровую, аппетитную, пышную как свежий хлеб оперу, где всё устройство-то здоровое, бодрое, побуждающее к величавому и полнозвучному существованию – и превратить в скучное, некрасивое, бессмысленное, противное отсутствием всякой системы нравственных ценностей зрелище. Такое впечатление, кстати, что у Чернякова – цветоаномалия, так омерзителен его черно-серо-белый мир. Если для человека война 1612-го года, Смутное время, из которого ценой великого подвига когда-то выбрался народ, и сам этот народ, и прошлое России – всё это пустой звук, то пусть этот человек напишет красно-золотыми буквами на стене своей новой квартиры, которую он купил на гонорары от издевательства над классикой: «НЕ СТАВЬ ГЛИНКУ! ЗАБУДЬ ПРО ОСТРОВСКОГО! ВООБЩЕ ОТОЙДИ ОТ РУССКОЙ ОПЕРЫ И РУССКОЙ ДРАМЫ!»
