Святость домашнего очага исчезает. Больше нельзя утверждать, что «мой дом — моя крепость». Браков заключается сегодня всё меньше и меньше, а воспитание детей государством находится в самом расцвете. Семейная жизнь исчезает под разлагающим влиянием государственного вмешательства и пасторского благословения.
Посмотрите на Францию, где (с ростом государственного надзора) неограниченное властвование мужа доведено до состояния просто-напросто домысла — и что вы видите? Нация погрязла в коммунистическом эротизме, словно в стигийском[256] коллекторе. Неверность французских женщин печально известна, они практикуют самые ужасные сексуальные вакханалии и с удовольствием смеются над ними. Их промискуитет стал неприкрытым, и это, дополненное сопутствующей самостерилизацией, быстро превращает когда-то всесильную французскую федерацию в слабое и разлагающееся племя ничтожных маразматических человечков, прячущихся под всезащищающим крылом азиатского деспота.
Право мужчины на обладание своей женой как собственностью происходит не от церкви, государства или голосов большинства. Оно неотъемлемо от самого мужчины. Оно вошло в действие пленением и продолжалось пленением, смягчённым, конечно же, взаимным влечением,[257] взаимной терпимостью, и родительской любовью. Оно существовало до того, как было изобретено государственное чудовище, и оно должно оставаться неприкосновенным, даже если для этого церковь и государство (эти дьявольские близнецы) должны быть полностью уничтожены. Христианская церковь начала сношения между римскими рабами и сирийскими проститутками. Сам её основатель был плодом тайной связи. Он никогда так и не женился, но всю жизнь сожительствовал с публичными девками, париями и раскаявшимися грешницами. Своим молчанием в одном весьма известном случае он простил адюльтер,[258] также он вкрадчиво устанавливает, что в его туманном раю (который, как утверждают социалисты, анархисты и прочие священники, «придёт» на землю) «ни женятся, ни выходят замуж».[259]
В течение первых трёх веков слово «христиане» было другим названием «свободных любовников» — встречающихся в катакомбах и других тайных местах, с целью насладиться промискуитетом до того, как придёт «конец света» — событие, которое они ожидали каждый день на протяжении трёх сотен лет.
Прокажённая омерзительность средневековых общин и современного монашества слишком хорошо известна, она заслуживает не более, чем краткого упоминания. «Кельи, где обитает загнанный в стойло онанизм», так же общеизвестны, как и неестественны. Не только ложа давших обет безбрачия мужчин и женщин, но и ризницы церквей и храмов всегда были рассадниками разврата, совращения и всевозможной нечистоты.
«Шлюха есть сестра во Христе, и бродяга есть брат во Христе», — утверждает «наш дорогой товарищ В. Т. Стид», а уж он-то должен знать. Не пробовал ли он сценически «побыть Христом» (смотри «Лиза Армстронг и Современный Вавилон»), чтобы заработать свой честный пенни?[260]
Из уважения к предубеждениям варваров (после вторжений Алариха и Аттилы[261]) ранняя церковь отвергла свою коммунистическую идею свободных любовников. Но, чтобы получить святейшее одобрение и письменный авторитетный источник для перехода «на другую сторону», огромным тиражом были изданы и должным образом распространены по всей Европе подделанные монахами «Апостольские Евангелия».
Сегодня, с пришествием торжествующей демократии, все низменные рабские практики старины вновь активно возрождаются.
Поистине! Поистине! Торжествующая демократия, твоё искусство — ложь! — Торжествующее истребление! — Торжествующий амфимиксис![262] Смотрите! Это спасительный дух, что явился «очистить язычников, дабы они стали белы, как снег».[263]
Многие сегодняшние приходы немногим лучше домов терпимости, а бьющие в тамбурины, одетые в униформу христиане из грязных закоулков тщательно отобраны из ничтожнейших среди ничтожных. Предприимчивый пастор из Чикаго однажды даже организовал сераль[264] свободной любви (сам он выступал в качестве божественного громовержца), который он называл «Небесами», а одна из его самых уродливых ангелов бесстыдно поклялась перед открытым судом в том, что она была оплодотворена Святым Духом, которому она родила сына — в ортодоксальном стиле.
В общем, первозданное христианство в своём возрождении. Узрите, оно грядёт! «Да приидет Царствие Твоё; да будет воля Твоя и на земле, как на небе»[265] быстро и радостно материализуется.
Божество установило себя в качестве высшего закона. «Государство, которое есть народ» — это его трон, а «церковь, которая есть справедливость» — его скамеечка для ног. Славься! Славься! Славься! «Все края земли видели спасение нашего Бога». Узрите, как христианство претворяется в жизнь через социальные институты! Узрите золотые урожаи, выросшие из семени законодательства.
Во имя варварских орд Дуная и Рейна! — во имя светловолосых пиратов Северных Морей! Во имя людей духа с львиными сердцами и львиными рассудками! — Во имя одной единственной когорты истинных воинов, которые утвердят свои надежды и убеждения в обнажённых мечах! Увы! Увы! Суета сует, всё суета![266] Век рыцарства мёртв, «И вот спит гордость прошлых дней — и славы трепет давно минул».[267]
3
Во всех практических операциях беспринципные личности обладают явным преимуществом перед «принципиальными». Честность никогда не добивается успеха, ибо, когда она добивается успеха, это нечестно. Любовь и война — это не игра по правилам, а вся жизнь поддерживается любовью и войной. Подлинно честные люди, как правило, подыхают как собаки — в сточной канаве; в своих деловых операциях они всегда в проигрыше. Со своим старческим слабоумием или «в старые добрые времена» они (практически всегда) сходят со сцены и отправляются в государственные богадельни, неизвестные, никому не нужные.
Какие шансы имеет добросовестный человек, противоборствующий в управлении государством, литературе или коммерции организованному мошенничеству ханжеских и влиятельных головорезов? Для них он голубь, которого следует ощипать — самец оленя, на которого следует охотиться — уголовник, которого следует заковать в цепи — безумец, над которым можно потешаться — ягнёнок, с которого нужно содрать шкуру — еретик, которого следует — сжечь заживо.
Несомненно, для человека, если он хочет пробиться в этом мире, открыто провозглашать о своей потере веры в общепринятые морализмы — не самая лучшая стратегия. Мудрый хранит в себе своё истинное мнение на этот счёт — он охраняет его, как свою жизнь. Лучшая маска для моральной ереси — это притворяться благочестивым. Это очень эффективно. Практически все достигшие высот воры нарочито набожны. Так что, когда вы слышите проповедников или журналистов, которые крикливо провозглашают о своём полном согласии с «моральными принципами», самое верное — это заключить, что они готовят какой-то подлог.
«Вера» есть военная стратегия — инструмент обмана, всегда находящаяся под рукой формула фальсификации, привлекательное втирание очков. Следовательно, очень религиозные и необычайно праведные личности — в глубине души практически всегда отпетые негодяи — очень ненадёжные — совершенно нечестные. Обычно их жизни представляют собой одну большую затянувшуюся ложь, и чистота помыслов или деяний сведена в их головах до заурядного мошенничества.
Политики, литераторы, пасторы, «пророки», историки, философы и редакторы — общеизвестные фальсификаторы природы и фабриканты ухищрений. Погрязшие в неестественности, насквозь пропитанные дышащей бредом гашишной литературой, они становятся органически недееспособны в разговоре, не говоря уже о честном мышлении или письме. Искусственность выдрессировала их изворотливыми говорунами, и такими они должны оставаться, пока комья земли не слетят с грохотом с лопат могильщиков на крышки их гробов. Как Старец Гор натаскивал своих фанатичных ассасинов и посылал их убивать,[268] так и цивилизация натаскивает своих дьявольских интеллектуалов и предательским образом посылает их уничтожать человеческую природу. Они убийцы мужественности — регициды[269] мышления — уничтожители героизма. Если бы у меня был легион демонов, чтобы свернуть их шеи! Они погребли величественные и могущественные северные натурализмы под чумными кучами мусора восточной мифологии — грудами старой еврейской одежды. Со звучной дикцией они механически повторяют то, что было нафаршировано в них, как это было и раньше, шомполами. Их учение есть учение «дрессированной свиньи» в бродячем зверинце, а их добродетель есть добродетель добросовестного иезуита. Они называют это маршем разума! «Подобно органам, монотонно выводящим ноты, взялись они за работу… мозги скудеют… Монотонный гул, год за годом, и всё один и тот же старый мотив».
