Чуйков откровенно предупредил Родимцева о том, что положение очень сложное. Только что он ввел в бой последний резерв – 19 танков, все, что осталось от танковой бригады. Чуйков посоветовал Родимцеву оставить все свое тяжелое вооружение на левом берегу. У солдат должны быть лишь стрелковое оружие, пулеметы, противотанковые ружья и, конечно, как можно больше гранат.
Потом Чуйков вызвал командира 10-й дивизии НКВД полковника Сараева, военного коменданта Сталинграда. Сараев, находившийся в Сталинграде с июля и имевший в подчинении пять полков НКВД (чуть больше 7500 человек), за месяц значительно увеличил свои войска. Теперь у него была собственная гвардия – свыше 15 000 человек, контролировавшая все плавсредства и переправы на обоих берегах Волги. Чуйков, которому все равно терять было нечего, пригрозил, что, если Сараев откажется выполнять его приказы, он немедленно сообщит об этом в штаб фронта. Хотя в 1941 году Берия обещал «сломать хребет» командующему Кавказским фронтом только за то, что тот осмелился предложить передать войска НКВД под начало армейских военачальников, Сараев понял, что в данной ситуации ему лучше подчиниться.
Милицейский батальон под командованием Сараева получил приказ занять все ключевые здания и удерживать их до последнего. Кадровый батальон НКВД отправили на Мамаев курган, а два стрелковых полка должны были преградить наступающим немецким войскам дорогу к реке. Необходимо было дать гвардейцам Родимцева возможность высадиться на правом берегу. Войска НКВД сражались храбро. Все их соединения понесли большие потери. Впоследствии дивизия была награждена орденом Ленина и удостоилась почетного наименования Сталинградская. Сараев оставался на своей должности до конца сентябрьских боев, пока не лишился благосклонности собственного начальства. В начале октября его сменил генерал-майор Рогатин. После этого командный пункт войск НКВД находился на левом берегу.
В тот вечер произошло еще одно неприятное событие. На противоположном берегу Волги представитель Сталина – секретарь ЦК ВКП(б) Георгий Маленков, человек штатский, собрал в штабе фронта старших офицеров 8-й воздушной армии. Направляясь туда, летчики думали, что им будут вручать награды. Тот самый Маленков, который в первый день войны не поверил докладу адмирала Кузнецова о немецком налете на Севастополь, теперь высказывал свое недовольство авиацией Красной армии. Маленков потребовал доложить ему, какие части принимали участие в боевых действиях в каждый конкретный день, после чего обвинил летчиков в недостаточной активности и пригрозил отдать их под трибунал. Чтобы подчеркнуть свою власть, он вызвал вперед одного из офицеров, невысокого майора с зачесанными назад черными волосами. «Майор Сталин, – обратился к нему Маленков,[287] – эффективность боевых действий ваших летчиков просто возмутительна. В последнем бою никто из ваших двадцати четырех истребителей не сбил ни одного немца. В чем дело? Вы разучились воевать? Как нам это понимать?» Затем Маленков начал высказывать претензии генералу Хрюкину, командующему 8-й воздушной армией. Только вмешательство Жукова, присутствовавшего на этом «разборе полетов», положило конец партийному суду. Жуков напомнил о том, что 13-я дивизия с минуты на минуту должна начать переправляться через Волгу. Истребительному полку, прикрывающему переправу, надлежит позаботиться о том, чтобы ни одна немецкая бомба не упала на войска Родимцева. Военные летчики после учиненного им разноса разошлись потрясенные, не в силах вымолвить ни слова.
Ставка приказала 13-й гвардейской стрелковой дивизии выдвинуться в Сталинград еще три дня назад. Дивизия насчитывала 10 000 человек, но около трети из них не имели оружия. Чтобы укрыться от немецких самолетов-разведчиков, солдаты и офицеры разместилась под деревьями и в кустарнике на левом берегу Волги неподалеку от Красной слободы. У них почти не было времени прийти в себя после долгого перехода из Камышина. Родимцев, сознавая, что время работает против них, постоянно торопил своих командиров. В радиаторах грузовиков закипала вода, навьюченные верблюды валились на землю от усталости, поднятые колесами облака пыли были настолько густыми, что «коршуны, садившиеся на телеграфные столбы, становились серыми».[288] Несколько раз, когда налетали «мессершмитты» и на бреющем полете поливали все вокруг очередями из пулеметов, колоннам приходилось рассыпаться по степи.
Дивизия подошла к Волге, и выжженная пыльная степь закончилась. Появившиеся тут и там клены свидетельствовали о близости воды. На стрелке, прибитой к дереву, было написано одно-единственное слово: «Переправа». Увидев впереди густые столбы черного дыма, бойцы толкали локтем соседей по строю. Это было первым свидетельством того, какие ожесточенные бои ждут их на противоположном берегу великой реки.
Гвардейцам быстро раздали патроны, гранаты и сухой паек – хлеб, колбасу, чай и сахар. После встречи с Чуйковым Родимцев решил не дожидаться, пока полностью стемнеет. Первая группа солдат начала переправу в сумерках. Были задействованы катера Волжской флотилии и реквизированные гражданские суда – буксиры, баржи, рыбацкие баркасы и даже весельные лодки. Оставшиеся ждать на левом берегу пытались прикинуть, когда вернутся за ними.
Вероятно, самое странное чувство было у тех, кто находился в лодках. В уключинах скрипели весла. О борт мягко плескались волны, но над водной гладью разносились отголоски винтовочных выстрелов и разрывов снарядов. Затем немецкие орудия, минометы и все пулеметы, находившиеся достаточно близко к реке, перенесли огонь на новые цели. Над Волгой поднялись фонтаны воды, окатывая с ног до головы тех, кто был на плавсредствах. Вскоре вся поверхность заблестела серебристыми брюшками оглушенных рыб. Один из катеров Волжской флотилии был потоплен прямым попаданием, все 20 человек, находившихся на борту, погибли… Кто-то сидел уставившись на воду, чтобы не видеть противоположный берег, подобно тому как не смотрит вниз скалолаз, а кто-то, наоборот, глядел вперед, на объятые пламенем здания на правом берегу, при каждом близком разрыве непроизвольно втягивая в плечи голову. Их послали в преисподнюю. По мере того как сгущалась темнота, на воду ложились гротескные тени обрушившихся зданий на крутом противоположном берегу, озаренные огнем пожаров. Высоко в ночное небо взлетали снопы искр. Приближаясь к берегу, гвардейцы все более явственно чувствовали запах гари и тошнотворный смрад разлагающихся под завалами трупов.
Первые гвардейцы Родимцева, спрыгивая на мелководье, сразу взбирались на крутой песчаный берег. В одном месте до немецких позиций было не больше 100 метров. Бойцам не нужно было объяснять очевидное: чем больше они замешкаются, тем меньше у них будет шансов остаться в живых. Сражение началось сразу. Батальон 42-го гвардейского полка слева соединился с войсками НКВД и отбросил немцев до самого вокзала. На правом фланге 39-й гвардейский полк молниеносно прорвался к большой мельнице из красного кирпича (иссеченные пулями и осколками, ее развалины сохранились до наших дней как мемориал) и в безжалостной рукопашной схватке выбил из нее противника. Когда подоспела вторая волна, получившие подкрепление гвардейцы отбросили немцев к железнодорожным путям, проходящим недалеко от Мамаева кургана.
За первые сутки 13-я гвардейская стрелковая дивизия потеряла 30 процентов личного состава, но правый берег Волги был очищен от немцев. Немногие уцелевшие гвардейцы (из 10 000 человек к концу Сталинградской битвы в живых осталось всего 320) свидетельствуют, что их решимость исходила от Родимцева.[289] Вслед за своим командиром они каждый день говорили: «За Волгой для нас земли нет».
Сначала немцы восприняли контратаку Родимцева не более чем как временную неудачу. Они были уверены в том, что остановить их продвижение к центру города уже невозможно. «Со вчерашнего дня наше знамя реет над Сталинградом, – написал на следующий день солдат 29-й моторизованной пехотной дивизии. – Центр и район вокруг вокзала в наших руках. Невозможно себе представить, с какой радостью мы восприняли это известие».[290] Впрочем, военнослужащие вермахта, дрожавшие по ночам от холода, мечтали о теплых землянках, растопленных печках и письмах из дома.
Роты немецких пехотинцев продвинулись к устью Царицы. Вход в тоннель, в котором размещался командный пункт 62-й армии, попал под прямой огонь, и бункер заполнился ранеными. Вскоре в нем стало невозможно дышать. Штабные офицеры теряли сознание от недостатка кислорода. Чуйков решил снова перенести командный пункт. Для этого пришлось переправиться через Волгу, подняться вверх по течению и обратно вернуться на правый берег.
Ожесточенные бои разгорелись за Мамаев курган. Захватив его, немцы смогли бы простреливать все переправы. Один из полков НКВД удерживал небольшую часть кургана до тех пор, пока на рассвете 16 сентября на помощь не подошли 42-й гвардейский полк из дивизии Родимцева и подразделения другого соединения. Рано утром они атаковали вершину и склоны высоты 102. Теперь Мамаев курган ничем не напоминал тот прекрасный парк, где так нравилось гулять влюбленным. На земле, перепаханной осколками снарядов, бомб и гранат, не осталось ни травинки. Весь склон был изрыт воронками, служившими временными окопами во время яростных атак и контратак. На Мамаевом кургане было совершено немало подвигов. Один из гвардейцев Родимцева заслужил славу героя, сорвав и растоптав немецкое знамя, водруженное на вершине солдатами 295-й пехотной дивизии. Гораздо меньше известны случаи трусости и дезертирства. Командир одной из русских батарей на Мамаевом кургане был обвинен в том, что оставил поле боя, «испугавшись того, что его признают виновным в трусости во время сражения».[291] Когда группа немецких пехотинцев атаковала батарею, орудийные расчеты в панике бежали. Старший лейтенант М. проявил «нерешительность» и не стал убивать немцев, что считалось крайне серьезным преступлением.
