концу 1980-х годов в обществе недоверие к советской политической системе отразилось и на отечественной исторической науке. Зачастую на веру принимались самые фантастические вымыслы о прошлом. Этот тренд начал формироваться еще в середине 1970-х. Тут уместно вспомнить, например, о книге А. Солженицына «Ахипелаг ГУЛАГ» с ее, скажем так, не всегда подтвержденными сюжетами. Прямым следствием этого в конце 1980-х стало катастрофическое крушение всех бывших незыблемыми на протяжении десятилетий советской истории историософских, методологических, онтологических, аксиологических основ советской исторической науки 378. Возникший идеологический вакуум привел к бурному росту интереса к наследию малодоступной ранее эмигрантской историографии, к некритическому заимствованию методологических и идеологических установок новейшей зарубежной историографии, в том числе и по проблематике «Кронштадтского восстания». Отечественная историография оказалась перед угрозой замены одних доктрин, марксистских, на другие – либерально-глобалистские. При этом, как писал выдающийся русский ученый-медиевист А. Я. Гуревич, «…картина прошлого подвергается самым неожиданным и произвольным превращениям. Поверхностно и подчас превратно понятая свобода мысли оборачивается безответственным легкомыслием» 379
Тема «Кронштадтского мятежа» также оказалась втянута в набиравший силу процесс переоценки традиционных установок, развенчания коммунистической революционной героики, ее демонизации и, напротив, героизации бывших «врагов народа и дела революции».
Отечественная историография попала под мощнейшее влияние западной. Оказались востребованными зарубежные издания по советской истории. Так, например, в 1992 г. вышел (а затем неоднократно переиздавался) учебник для вузов французского историка Н. Верта. Из множества подобных изданий можно остановиться на этом учебнике как наиболее типичном, который при этом широко использовался при обучении студентов-историков российских вузов в 1990-е гг. Посмотрим, что автор пишет о причинах конфликта в Кронштадте. Н. Верт начинает с тяжелого положения в Петрограде зимой 1921 г., которое заставило рабочих начать «волынку». И несмотря на то что напряжение в городе было снято ЦК ВКП(б) разрешением рабочим ездить за продовольствием в деревню, моряки решили выступить в защиту рабочих. Дело в том, что раньше они «были сторонниками террора, затем сблизились с анархистами (некоторые из них были родом с Украины, в то время захваченной Махно) и стали критиковать “диктатуру большевистских комиссаров”» 380. Формат учебника не позволил его автору широко развернуть эту мысль. Заметим здесь, что вся Украина никогда не находилась под контролем Махно, тем более в этот период. Также следует отметить, что Н. Верт, вслед за другими зарубежными историками, настаивает на народно-демократическом характере движения. Только теперь эти идеи были предназначены не для западных социалистов, а для российских студентов. Еще раз подчеркнем, что речь шла о подготовке российских студентов, многие из которых сегодня сами уже преподают в школах и вузах России.
В этот период открывается доступ к архивам, у новых политических структур появляются новые возможности для обвинений в отношении так называемого коммунистического режима. В 1994 г. был опубликован заключительный отчет о Кронштадтских событиях Комиссии при президенте России по реабилитации жертв политических репрессий, подготовленный на основании вновь открытых документов. Эти документы публиковались в журнале «Вопросы истории», а затем вышли отдельным сборником. Выводы о причинах выступления кронштадтцев, сделанные в этом отчете, уже знакомы: «Моряки Кронштадта, являвшиеся, как известно, главной опорой большевиков в октябрьские дни 1917 г., одними из первых поняли, что произошла, по существу, подмена Советской власти властью партийной, а идеалы, за которые они боролись, оказались преданными» 381. Здесь же ставится вопрос о незаконности последовавшего террора, его чрезмерной жестокости.
Всеми без исключения исследователями, да и самими участниками выступления, отмечалась связь выступления с петроградской «волынкой». Эта связь кронштадтских матросов и питерских рабочих прослеживается еще с 1905 г., с первого кронштадтского выступления. Считается, что здесь налицо сильное влияние так называемых революционных традиций матросов. Авторам, оценивающим «волынку» как причину движения (а не всего лишь повод), это позволяет считать подлинную мотивацию матросов в их «истинной» революционности. Развивая эту мысль, некоторые авторы считают кронштадтское выступление реакцией на отход большевиков от подлинных революционных принципов, а сами события наглядно иллюстрируют тиранические тенденции коммунистического руководства. На такую версию также работают, например, анархические требования уравнивания пайков и беспартийных выборов.
Действительно, и у крестьян, и у матросов-анархистов было много поводов для недовольства политикой большевиков. Однако односторонние оценки движения как мелкобуржуазного (крестьянского) или как «истинно революционного» (матросы-анархисты) вытекают только из идеологических установок авторов. Возможно, такие концепции страдают излишней схематичностью и содержат многочисленные противоречия. Как отечественная, так и зарубежная историография, во многом даже до сегодняшнего дня, страдает двумя главными недостатками: почти безграничное доверие идеологическим и пропагандистским заявлениям руководителей Временного революционного комитета, почти полное отсутствие внутренней критики их программных заявлений, а также стремление присвоить всему движению мотивы только одной из социальных групп участников выступления: или новобранцам-крестьянам, легко поддающимся влиянию меньшевиков и эсеров, или героям 1917 г. – матросам-анархистам, настоящим идеалистам революции, не имеющим своих личных корыстных мотивов. При этом исследователи не замечают того временного, свойственного только Кронштадту, консенсуса, сложившегося между матросами, солдатами и жителями города на основе их общего недовольства сложившейся в их городе обстановкой. Падение материального достатка (тем более относительно некоторых других групп населения) и вовлечение флота в политическую борьбу 1921 г. – вот те причины, которые смогли на определенное время объединить команды нескольких кораблей и гарнизон крепости против вполне конкретных партийных и флотских деятелей, и только отчасти – против всей партии. Существовавшая определенная специфика снабжения и содержания Балтийского флота, Кронштадта, флотских экипажей, командования, советской администрации, экономические процессы в Кронштадте мало исследованы в литературе. В 1990-е гг. стал использоваться новый аргумент в пользу особенной «сердобольности» матросов в отношении всей России – ведь их паек был существенно больше, чем у рабочих Петрограда, за которых они «вступились» 382. По мнению, например, А. Б. Широкорада, это является подтверждением бескорыстности матросов в стремлении защитить интересы рабочих и крестьян. Возможно, кто-то из участников движения искренне и переживал за жителей остальной России. И даже за дело революции. Но имеем ли мы достаточно оснований, чтобы считать, что для всех кронштадтцев это был главный мотив для выступления? А не только повод?
Новой темой в дискуссии о выступлении матросов в периодических изданиях начала 1990-х гг. становится вопрос о названии выступления матросов 1921 г. в Кронштадте. Отечественные авторы в эти годы в силу общего тренда на осуждение советских подходов приходили к выводу, что вернее все-таки употреблять слово «восстание» при обозначении Кронштадтских событий 1921 г. 383. Здесь сказывалось влияние западных подходов к оценке событий в Кронштадте. В западной литературе употребляется именно более комплиментарный термин – «восстание». Оба варианта – и «мятеж», и «восстание» – чрезвычайно идеологизированы. Неспециалисты чаще всего сталкиваются с названием любого исторического события, редко заглядывая «внутрь». Название – один из мощнейших инструментов создания массового представления о прошлом.
