— Каковы их задачи?
— Сейчас сложилась новая ситуация и возникли разногласия. Штаб Врангеля в Софии настаивает на формировании крупных отрядов, организации открытых выступлений. Руководители групп, наоборот, разукрупняют свои отряды, переводят их в глубокое подполье. Мне кажется, они более реально смотрят на положение вещей. Практически открытые выступления на территории России сейчас невозможны. В этом все убедились после провала операции князя Ухтомского, а потом и полковника Хаскеля, когда тот организовал подвижной отряд Беленкова и он был разгромлен Чека.
— А как поставлено дело в кавказских группах?
— Там другие условия, все яснее и надежнее. Руководители групп считают, что единственным средством отторжения Кавказа от России может быть только широкая вооруженная борьба. Они делают ставку на национальные чувства и религиозный фанатизм горских народностей…
Марантиди начал рассказывать о белоэмигрантских организациях на мусульманском Востоке и подполье на Северном Кавказе. Он ни разу не назвал имен, которые должны были выплыть, словно топчась перед каким-то последним барьером, не решаясь переступить его. Невзоров почувствовал это, но решил повременить с вопросом, который напрашивался сам собой, — кто является руководителем «фирмы Марантиди».
— Вы ничего не сказали о ростовском подполье. Вы с ним связаны? — спросил он.
— Нет, это было бы опасно. Я уклоняюсь от любых контактов с местными меньшевиками, эсерами и анархистами. Особенно сейчас.
— Почему?
— Это связано с усилением активности чекистов. Вы знали адвоката Гуровского?
— Немного.
— Этот старый идиот, впавший в детство, решил заработать на валюте. Конечно, попался, при обыске у него нашли бриллиантовое колье, которое здешний раввин когда-то хранил в своем банковском сейфе. Чекисты давно ищут золото, похищенное в девятнадцатом году, им было важно напасть на след. Теперь они пропускают через свои фильтры всех, кого только можно взять под подозрение. Но к этому мы еще вернемся… — Марантиди вопросительно посмотрел на Невзорова. — Может быть, на сегодня хватит?
— Да, пожалуй. Вот-вот должен прийти Шнабель с племянником… Глоток вина? — Невзоров достал из буфета бутылку с длинным горлышком, поставил на стол две рюмки. — Кстати, какое впечатление на вас произвел Генрих Карлович?
— Очень неплохое, хотя мы познакомились при довольно странных обстоятельствах.
— Да, я знаю, он рассказывал. В нашей жизни, Аршак Григорьевич, происходит очень много странного… Я хорошо знал его отца, это был немец-колонист крепкой баварской закваски. Генрих Карлович унаследовал от него вместе с деловыми качествами неприязнь к России вообще, к большевистской России в особенности. Я думаю использовать его в своей работе. У него великолепная память, он смел, предприимчив и, несмотря на мирную профессию, отлично физически тренирован.
— Я заметил это… А что представляет из себя его племянник?
— Трудно сказать. Он учится в Донском университете и, возможно, заражен большевистской идеологией. Я еще присмотрюсь к нему. Молодой специалист, окончивший советское учебное заведение и пользующийся неограниченным доверием большевиков, мог бы оказаться для нас особенно полезным.
— Об этом стоит подумать. — Марантиди улыбнулся. — Мне нравится, что вы стремитесь заглянуть вперед. Из вас может получиться хороший разведчик. Я с удовольствием выпью за ваши успехи.
Однажды Полонский спросил у Коли Пономарева:
— Ты знаешь, что такое любовь?
— По книгам, — ответил Пономарев сонным голосом.
— По-моему, любовь — это когда хочется работать, петь и без конца видеть любимую девушку.
— Не уверен. Когда у меня ладится работа, я тоже испытываю желание запеть. Но у меня нет голоса, и я сразу замолкаю.
— Ты это серьезно? — спросил Полонский.
— Вполне, — ответил Пономарев. — У меня хватает времени только на работу. Вообще, я хочу спать. Этот теоретический спор о любви меня не волнует.
Полонский вздохнул — рассказать об Ане было некому. Они виделись теперь чуть ли не каждый день. Чаще всего это были торопливые пятиминутные встречи, когда хотелось сказать что-то особенно важное, а приходилось говорить о пустяках. И все-таки эти встречи были необходимы, потому что Аня с ее неуловимо изменчивым выражением губ, глаз, бровей, с ее привычкой, чему-то улыбаясь, выгибать пальцы, с ее студенческими и домашними заботами, милой насмешливостью и строгой доверчивостью становилась все ближе, понятнее и дороже ему, и он уже не мог представить свою жизнь отдельно от ее жизни.
Вспоминая девушку, Полонский неизбежно начинал думать о несправедливости судьбы, не дававшей ему возможности совершить что-нибудь действительно героическое. Хотя втайне он гордился тем, что вместе с Бахаревым и Вороновым участвовал в важной операции, поручения, которые ему приходилось выполнять до сих пор, требовали от него не столько мужества, сколько аккуратности. Полонскому часто представлялся длинный неравный поединок с вооруженным до зубов агентом капиталистической разведки, когда он, обливаясь кровью и теряя последние силы, наносит противнику неотразимый, решающий удар. Чекисты, все суровые и молчаливые, поднимают его, обессиленного, на руки, он теряет сознание и уже спустя много дней, открыв затуманенные болью глаза, видит над собой чье-то бледное склоненное лицо и слышит шепот: «Любимый…»
Наверное, очень трудно найти восемнадцатилетнего юношу, который не думал бы о подвиге. Жизнь не всегда внимательна к бескорыстному мальчишескому честолюбию — ей нужны не только герои. Но Полонский работал в ЧК, и возможность, о которой он мечтал, представилась ему так же естественно, как студенту, старательно учившемуся весь год, возможность сдать на «отлично» экзамен. Правда, то, что произошло с ним, было мало похоже на картину поединка, созданную его воображением.
* * *
Переулок, в котором жил Невзоров, был пустынный и темный, и Марантиди подумал, что сделал глупость, затянув разговор до такого позднего часа. Но делать было нечего, и он, закрыв за собой калитку, шагнул в темноту как в холодную воду.
Днем была оттепель, к вечеру подморозило, ветки деревьев сковала ледяная корка, и по переулку покатывался сухой стеклянный шорох. Марантиди, стараясь не упасть, тихо чертыхался. Он прошел метров сто, когда его кто-то окликнул.
— Гражданин, постой! Спички есть? — спросил в темноте простуженный мужской голос, и из пролома в заборе бесшумно выступили две тени. Они придвинулись к Марантиди, и он разглядел двух мужчин в надвинутых на уши кепках. Один из них, очевидно, старший, приблизил к нему большое, опухшее, как бы закопченное лицо.
— Чего молчишь?
— Простите, спичек нет, — стараясь говорить спокойно, запоздало ответил сразу вспотевший Марантиди.
— Сейчас проверим, — с усмешкой сказал старший. — Расстегни шубу, быстро!
Обшарив с профессиональной ловкостью карманы Марантиди, он сунул к себе за пазуху туго набитый бумажник и золотой портсигар.
— Богато живешь. Покажи руки.
Марантиди, сняв перчатки, протянул перед собой руки, и человек с опухшим лицом, морщась, содрал с его пальца впаявшийся в кожу перстень с дорогим камнем.
— А теперь шпуляй отсюда и благодари своего бога, что остался цел!..
Проводив взглядом спотыкающуюся фигуру Марантиди, старший сказал своему напарнику:
— Нэпман, сволочь! Хозяин «Медведя». Давно его выслеживаю, да он все на извозчике мотается… Пошли к Шмырю, что ли?
Напарник, молодой, узколицый парень, обрадованно затряс головой:
— Верно, пошли. Хватит этого. Еще шум поднимет.
Но к Шмырю они в этот вечер не попали.
По дороге Марантиди встретил Шнабеля и Полонского. Узнав, что его ограбили, Шнабель быстро сказал:
— Бегите за милиционером, Аршак Григорьевич, мы постараемся задержать их.
— Ах, бесполезно. — Марантиди махнул рукой, ибо связываться с милицией ему не хотелось. Но Шнабель и Полонский уже исчезли в темноте.
Они настигли бандитов в другом конце переулка. Грабители, заслышав быстрые твердые шаги, остановились. Чутье подсказало старшему, что надвигается опасность. Он прислонился к стволу акации, сунул руку в карман, нащупал деревянную рукоятку.
— Оставь нож, стрелять буду, — негромко приказал Шнабель-Бахарев, и старший, услышав в его голосе знакомую властно-спокойную интонацию, не поворачивая головы, бросил напарнику:
— Легавые!..
Он мысленно заглянул в узкий вороненый зев ствола с аккуратно обточенным кусочком свинца на самом его дне, измерил глазами расстояние до чекиста и, помедлив, вытащил руку из кармана.
— Ладно, не играй пушкой! Я смерти не ищу.
