— Недалеко, родной, недалеко: верстъ какихъ шесть будетъ, а то еще пять… больше пяти не будетъ.
Простой народъ не любитъ обижать — всегда хочетъ порадовать хоть однимъ простымъ словомъ, такъ и теперь: отъ Челнскаго монастыря до Бугаевки верстъ пятнадцать, да, кажется, и семисотныхъ верстъ [5]. Я это зналъ и спросилъ женщину только, чтобъ съ нею заговорить. Она не хотѣла меня огорчать предстоящимъ длиннымъ путемъ, и потому, хоть на словахъ да сократила дорогу.
Кстати припомню, что на вопросъ одного проѣзжаго, сколько верстъ осталось ѣхать? мужикъ отвѣчалъ: десять верстъ.
— Какъ десять?
— Да десять, батюшка.
— Ты врешь дуракъ! крикнулъ разсердившійся, неизвѣстно за что, проѣзжій.
— Чего ты ругаешься? сказалъ мужикъ: — скажу двадцать, и двадцать поѣдешь, здѣсь стоять да кричать не останешься; сколько скажу, столько и поѣдешь!
И такъ, женщина мнѣ обѣщала только пять верстъ, вмѣсто пятнадцати или всѣхъ двадцати.
— Да какъ же такъ? спросилъ я ее: — говорятъ, отъ Челнскаго монастыря до Погара двадцать пять верстъ слишкомъ, а отъ Бугаевки останется до Погара только верстъ десять; поэтому должно быть отсюда до Бугаевки болѣе пяти-шести верстъ?
— Поэтому выходитъ больше, соглашалась со мной женщина.
— Ты сама откуда?
— Изъ Любовни, родимой.
— А куда ходила?
— Къ обѣднѣ, родимой.
— И мальчишку, что ли, водила? сынокъ, чтоль, твой?
— Сынокъ, сынокъ мой, водила къ обѣднѣ: причащала, надо съ малыхъ лѣтъ пріучать Бога бояться.
— Правда, тетушка, правда твоя.
— Какъ не правда, родимой!.. Что, Васютка, уморились твои ноженьки? обратилась она къ своему сыну. — Дай возьму тебя на рученьки, ножки твои отдохнутъ.
Женщина взяла на руки мальчика, сняла съ головы повязанный сверхъ кички платокъ, закрыла голову сыну, и тотъ ту жъ минуту заснулъ.
Въ монастырѣ всѣ женщины, повязывая платкомъ кичку, распускали сзади по спинѣ концы платка, который — замѣтить кстати — обыкновенно бываетъ темнаго цвѣта, — между тѣмъ, какъ здѣсь, вездѣ я встрѣчалъ женщинъ повязанныхъ шаткомъ, тоже поверхъ кички чайкообразно. Этотъ головной уборъ тѣмъ болѣе похожъ на чайку, что самая кичка очень низка и что сложенный платокъ толсто наматывается книзу. Панёвы здѣсь встрѣтилъ такія, какихъ въ Великой Россіи я не видѣлъ: здѣшняя панёва состоитъ изъ четырехъ, или иногда изъ трехъ полотнищъ матеріи, приготовляемой изъ шерсти исключительно для панёвъ, и эти полотнища не сшиваются, а подвязываются кушакомъ, какъ занавѣски; ежели панёва состоитъ изъ трехъ кусковъ, то спереди панёва не закрываетъ рубашки. Но во всякомъ случаѣ, состоятъ ли изъ трехъ или четырехъ кусковъ, — надѣваютъ передникъ. Лѣтній костюмъ дѣвушекъ немногосложенъ: головной уборъ состоитъ изъ платка, сложеннаго шарфомъ, которымъ обертываютъ голову, не закрывая макушки и завязывая спереди, волосы заплетаютъ или въ одну косу всѣ, или оставляютъ около ушей по локону, не заплетенному, или совсѣмъ не заплетаютъ. Остальной нарядъ — рубашка, подпоясанная поясомъ: иногда надѣваютъ передникъ, который закрываетъ грудь, животъ и ноги до колѣнъ.
— Отчего въ церкви, спросилъ я женщину, когда она усыпила своего сына, — отчего въ церкви всѣ женщины были не такъ повязаны платкомъ, какъ обыкновенно?
— Какъ же можно, родимый, въ церкви платокъ скрутить? Въ церкви такъ нельзя.
— Отчего же?
— Да ужъ нельзя: въ церкви надо платокъ распустить. Хоть старуха, хоть молодая, а какъ идешь въ Божію церковь, повязывай платокъ что есть лучшій и концы распусти.
— Платокъ у васъ всегда кушенный?
— У насъ только и наряду купленнаго, что платокъ одинъ; да и тотъ прежде, въ старые годы, не покупали: полотенцемъ повязывали, хоть и въ церковь идти; теперь дома-то и ходимъ съ полотенцемъ, а идти куды-все платочкомъ повяжешь. А дома то все свое носишь, не купленное.
— Полотенце вѣдь тоже надо вышить красными хоть нитками; краску надо, чай, тоже покупать?
— И, гдѣ покупать! Всего, другъ не накупишься. Да какая у насъ и краска-то. Пойдешь въ лѣсъ, наскоблишь шкурки съ яблонки, вотъ тебѣ и вся краска готова.
— Когда же надо яблонку скоблить? спросилъ я: лѣтомъ, или зимой?
— Вотъ объ эту пору и скоблить надо. Зимой у васъ никто и не скоблитъ.
— Яблонка-то вѣдь портится?
— Портится, да что въ ней толку-то? Здѣсь лѣсная яблонка кислая, съ лѣсной яблонки яблочка не скушаешь. А съ хорошей какъ можно скоблить? Мы съ хорошей не скоблимъ.
— Вѣдь краски разныя; какъ же вы красите одной яблонкой?
— Яблонкой красимъ въ красное, въ черное — ольховой корой, въ желтое — купавки, а то и сандалу прибавляемъ.
— А что, тетушка, можно зайти къ тебѣ пообѣдать? спросилъ я, когда мы подходили къ Любовну.
— Да и звать-то мнѣ тебя не зачѣмъ, отвѣчала баба:- печь ноньче не топлена, да не знаю, досталъ ли хозяинъ мой хлѣба-то; а то во всей хатѣ во-каково кусочка не сыщешь!
— Да я тебѣ, родная, за обѣдъ твой заплачу, что будетъ стоить, сказалъ я. «Можетъ быть» думалъ я, «что баба скупится».
— И, родимый! Христосъ съ тобою! Что ты заплатишь? Если бъ у насъ постоялый дворъ держали; а то хлѣбъ есть — какъ не накормить человѣка? да бѣда-то вся въ томъ: хлѣба, какъ есть, кусочка крошечнаго въ хатѣ нѣту…
— Отчего же у васъ такая бѣдность?
— Христосъ ее знаетъ!.. Такъ, видно, Богъ далъ… хозяинъ у меня человѣкъ больной…
— Чего же онъ не лечится?
— Лечится, родной, лечится.
— Да что жъ?
— На лекарство не идетъ.
— Кто же его лечилъ?
— Да всѣ лечили! и здѣсь всѣ лекарки, и въ городѣ къ лекарямъ ѣздилъ…
— Чѣмъ же вы питаетесь?
— А что Богъ дастъ.
— Господа, что ль кормятъ?
— Мы не господскіе.
— Какіе же?
— Мы удѣльные.
— Да вѣдь надо что-нибудь ѣсть; дома хозяинъ больной, хлѣба не добудетъ.
— Я работаю.
— И всю семью кормишь?
— Чего не заработаю, міръ подаетъ.
— Что же ты, по міру ходишь?
— А что сдѣлаешь? Придется ѣсть нечего, — нужда заставитъ и по міру идти.
— И сынишка твой ходитъ по міру?
— Изъ лѣсу въ поборъ не пускала! какъ то рѣшительно отвѣчала баба.
— Отчего же?
— Я сама то пойду, такъ дѣтямъ про то не скажу; чтобъ дѣти про это и не знали.
— Отчего же?
— Привыкнетъ христарадничать съ измалку, — работать то и не заставишь послѣ.
— Дѣло, родная!
— Какъ не дѣло, родимый!.. Ну, прощай, родимый! Спасибо тебѣ за путь, за дорогу!
— Спасибо и тебѣ.
Женщина пошла на деревню, а я присѣлъ у колодезя, гдѣ уже сидѣло нѣсколько человѣкъ прохожихъ изъ за Трубчевска, возвращавшихся съ лѣсныхъ работъ домой на рабочую пору, и богомольцевъ изъ Челнскаго монастыря.
— Что, братцы, спросилъ я, поздоровавшись:- можно здѣсь у кого пообѣдать?
— Ну, нѣтъ, братъ, отвѣчали мнѣ:- здѣсь въ Любовно не пообѣдаешь — негдѣ.
— Отчего же?
— А для того: хлѣба ни у кого нѣтъ.
— И не покупаютъ?
— Купила то нѣтъ; а то для чего нельзя? былобъ куплю — былъ бы и хлѣбъ.
— Народъ что ли ужъ очень бѣденъ?
— Куда жъ богатъ! Нашъ братъ мужикъ завсягды деньгами скитается; объ деньгахъ мы и не толкуемъ; стало быть бѣденъ, коли и хлѣба корки нѣтъ,
Изъ Любовна я повернулъ влѣво и зашелъ въ Хотяиновѣ въ одну избу. Изба стояла на некрытомъ дворѣ; противъ избы, аршинахъ въ пяти, стоялъ амбаръ, соединенный съ избой развалившимся навѣсомъ. Избушка была худенькая, маленькая: не болѣе 6–7 аршинъ въ свѣту, т. е. отъ одной стѣны до другой, и безъ сѣнецъ. Когда я вошелъ, пожилая женщина что-то наливала въ деревянную чашку для мальчика лѣтъ трехъ.
— Здравствуй, хозяйка!
— Здорово, родимый!
— Можно у васъ отдохнуть?
— Отдохни, кормилецъ! Видишь, какая жара стоитъ. Объ эту пору куда пойдешь?
— Ну, хозяюшка, дай пожалуйста напиться.
— Изволь, родимый, испей водицы; вода холодная, только что съ колодезя принесла. Да ты не пей такъ-то воды: на жару это не хорошо, говорила привѣтливая хозяйка: — на жару выпьешь чистой водицы — жажду не утолишь, жажда пуще возьметъ; а ты возьми кусочекъ хлѣбца, пожуй, да водицей и запей.
— Дай же мнѣ кусочекъ хлѣба, попросилъ я хозяйку, когда она мнѣ поднесла ковшикъ воды.
— Да у меня хлѣба ни крошки нѣту! отвѣчала, съ самымъ веселымъ взглядомъ и улыбкой, моя хозяйка.
— Какъ нѣтъ?
— Да ни крошечки!
— Чѣмъ же вы питаетесь?
— А на, попробуй! сказала она, подвигая ко мнѣ чашку, изъ которой ѣлъ мальчикъ.
Я попробовалъ: что-то жидкое, пряное, безвкусное, травянистое.
— Что кто такое? спросилъ я.
— Каша, кормилецъ.
— Изъ чего ее варила?
— А пойдешь въ поле, ржи натрешь да и сваришь: рожь-то не дозрѣла, такъ теперь на кашу на день натрешь, тѣмъ и кормишься… Если бъ посолить хоша, то скуснѣй была бъ, а то соли-то нѣтъ; а безъ соли скусу того въ кашѣ не будетъ.
