— Переведутся?
— Переведутся, дядя.
Оба замолчали.
— Пойдти напиться, сказалъ, послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, козакъ.
— Вынеси и мнѣ водицы, попросилъ мѣщанинъ: — ишь жара какая стоитъ!
Козакъ вынесъ воды и подалъ мѣщанину.
— Будь здоровъ кушамши, прибавилъ онъ съ поклономъ, когда мѣщанинъ взялъ ковшъ съ водой въ руки и началъ пить.
— Благодаримъ покорно, отвѣчалъ тотъ, выпивши воду.
— Не хочешь ли и ты? спросилъ меня козакъ:- вода у насъ ужъ очень легкая.
— Сдѣлай милость, дай, дядя!
Козакъ опять принесъ воды, и съ тѣмъ же привѣтомъ подалъ мнѣ.
— Славная вода! сказалъ я, поблагодаривъ хозяина и отдавая ему ковшъ.
— И вода у васъ хороша, да и озеро у насъ такое доброе. Такого другаго и не сыщешь.
— Чѣмъ же оно доброе?
— А тѣмъ оно доброе: никогда никому никакого зла не сдѣлало; никто изъ самыхъ стариковъ не запомнитъ, чтобъ наше озеро малому ребенку какую вреду сдѣлало.
— Какой же вредъ можетъ сдѣлать озеро?
— Въ нашемъ озерѣ ни ребенокъ… да не то что ребенокъ, а надо сказать цыпленокъ, и тотъ не утонулъ. Ти лѣто, ти зима — озеру все равно, все озеро доброе.
— Какъ называется ваше озеро?
— Святое озеро называется.
— Почему жъ его тамъ назвали?
— А потому его назвали Святымъ, что озеро доброе очень.
До Трубчевска отъ Дмитровки дорога иногда идетъ лѣсомъ, а отъ Трубчевска въ Погару лѣсъ идетъ дорогою: среди распаханныхъ полей, на которыхъ не видите ни кусточка, лежитъ широкая дорога, указной тридцати-саженной мѣры, и по этой-то дорогѣ ростетъ лѣсъ, оставляя довольно мѣста для прохожихъ и для немногочисленныхъ проѣзжающихъ, а равно и проѣзжающіе — лѣсу.
— Чей это хуторъ? спросилъ я встрѣтившуюся мнѣ бабу, отойдя отъ Бугаевки верстъ шесть или семь.
— Это не хуторъ.
— А что жъ?
— Это шинокъ.
— Въ шинкѣ можно напиться?
— Что же? можно.
— Я пошелъ къ шинку.
— Здравствуй, служивый! сказалъ я сидѣвшему на порогѣ отставному солдату.
— Здравствуй, братъ!
— Можно попросить напиться?
— Можно: попроси у жида.
— Здѣсь шинкарь жидъ?
— Жидъ; здѣсь все пойдутъ шинкари жиды, въ Бушевкѣ былъ послѣній шинкарь изъ русскихъ.
— Тамъ отчего же русскій?
— По всей той границѣ шинкари изъ русскихъ, трубчевскій откупщикъ снялъ всѣ шинки по границѣ, да и насажалъ изъ русскихъ, чтобъ водку въ Россію не перевозили.
Я вошелъ въ шинокъ, а за мной и отставкой солдатъ. Въ шинкѣ сидѣла жидовка-дѣвка, лѣтъ 20 слишкомъ, да жидовка-женщина, лѣтъ подъ сорокъ.
— Эй, жидова! крикнулъ за меня солдатъ. — Дай человѣку напиться чего, да поскорѣй!
— Да чего же? спросила оторопѣвшая жидовка.
— Да чего-нибудь! Только ты, почтенный, воды не пей: хуже пить захочется; а спроси-ка полкарты пива — лучше будетъ.
— Коли станешь со мной пить, спрошу пива, отвѣтилъ я солдату, — а то не надо.
— Пожалуй! побалуемъ пивомъ! Эй, жидова! скорѣй полкварты пива давай.
— Только пойдемъ изъ шинка, такъ гдѣ нибудь выберемъ мѣстечко, такъ и пива выпьемъ.
— Пойдемъ сядемъ на бугорокъ.
— Давно въ отставкѣ? спросилъ я солдата, когда мы съ нимъ сѣли за вино.
— Да ужъ давно: съ 834 года на-чистую уволенъ, отвѣчая солдатъ.
— Когда жъ ты въ службу пошелъ?
— Въ службу пошелъ я въ 806 году.
— Долго же ты служилъ!
— Да послужилъ таки Богу и великому государю; всего на все моей службы больше двадцати-восьми лѣтъ насчитаешь.
— Много, чай, видѣлъ на своемъ вѣку?
— Какъ не видать?
— Ну, а когда лучше было служить: въ прежнія времена, хоть въ 806 году, или теперь?
— Съ которой стороны возьмешь: съ одной стороны было лучше прежде съ другой теперь стало лучше. Льготы солдату стало больше.
— Чѣмъ же?
— Одежа стала легче. Теперь что солдатская одежа? все равно — ничего!.. самъ и одѣнется, самъ и раздѣнется… Выскочитъ зачѣмъ изъ фронта, — самъ и раздѣлся, самъ и одѣлся, и опять во фронтъ.
— А въ старину?
— Въ старину было — не то. Бывало, не раздѣнешься самъ, а одѣваться — не то что самъ, а одинъ и не одѣнешь! Бывало, веревкой опояшутъ да кряжемъ скручиваютъ, а поверхъ веревки протупею надѣнутъ. Опять взять штаны, что лѣтнія, что зимнія натянутъ — вошь не подлѣзетъ; все равно, какъ обольютъ штанами ногу ту!.. А станутъ пудрить!..
— А тебя развѣ пудрили?
— А какъ же?
— И косу носилъ?
— Нѣтъ, косы не носилъ, а такъ барашкомъ завивали, да пудрой посыпали.
— Кто же? Другъ друга?
— Нѣтъ, солдатъ такъ не сдѣлаетъ; на это были особенные парукмахыры; завьетъ тебя парукмахыръ, натретъ голову саломъ, а послѣ мукой посыпетъ; кисти у нихъ такія были; возьметъ онъ кисть эту, обмокнетъ въ муку, наставитъ кисть на голову, да и толкаетъ кулакомъ по кисти, а мука-то на тебя и сыпется… Бывало завтра надо въ парадъ, такъ съ вечера начнутъ убираться… намажутъ голову саломъ, обсыпятъ тебя мукой, такъ спать-то и нельзя: муку оботрешь, волосики помнешь!.. Такъ и сидишь цѣлую ночь, и къ стѣнкѣ прислониться нельзя, и на руку не облокотишься!.. Да и муку-то покупали на солдатскія же деньги.
— Сами солдаты покупали муку?
— Нѣтъ, изъ солдатскихъ денегъ вычитали на муку, а покупало — начальство. Да и вся служба солдатская стала не та… Какая теперь служба? солдата никто не смѣй пальцемъ тронуть! Этого я не хвалю. У насъ, бывало, солдатъ учить можно было, а теперь какъ его выучишь? Бить его нельзя: какъ ему службу, нужду солдатскую укажешь? безъ битья рекрута въ настоящіе солдаты и не произведешь!
— Отчего же?
— Такъ, не произведешь.
— А солдату теперь лучше.
— Солдату? какъ можно! На половину… куда на половину!.. Третіей части прежней службы не осталось.
— Чѣмъ же сперва было лучше?
— Начальство было лучше.
— Чѣмъ же начальство было лучше?
— А всѣмъ, на что ни возьмешь! — Тогда были начальники крѣпкіе, твердые…
— Тѣ крѣпкіе начальники били солдатъ, а теперешніе, ты самъ говоришь, не бьютъ.
— Да и за солдата ни стоятъ.
— А прежніе стояли?
— Стояли!.. Теперь солдата поставятъ въ хату къ мужику, всѣ равно, что его и нѣтъ у тебя на квартирѣ… Да еще что? хозяину тотъ солдатъ воду носитъ, дрова рубитъ… Ну, а прежде — придетъ, бывало, на квартиру солдатъ, — спроситъ солдатъ чего, хоть птичьяго молока, хозяйка давай!
— Ну, а ежели нѣтъ у хозяйки?
— Гдѣ хочешь доставай хозяйка, хоть жаромъ духъ пускай, а солдату давай!..
— Что жъ, хозяева жаловались начальникамъ вашимъ? спросилъ я.
— Жаловаться?!.. Ну, этого не было!
— Отчего жъ?
— Ну, нѣтъ! жаловаться не ходили: пожалуется — хуже будетъ хозяину.
— Отчего жъ теперь солдаты такъ же дѣлаютъ?
— Попробуй-ка, теперь какой солдатъ то сдѣлать, такъ сейчасъ жъ начальнику, а отъ начальника теперь никакой заступы!
— А при тебѣ были другіе начальники? спросилъ я, когда тотъ пересталъ говорить.
— Всякіе были; я только одно скажу: старинные начальники — заступу дѣлали солдату — только за службу и спрашивали.
— А за службу спрашивали?
— За службу спрашивали. Былъ у насъ маіоръ изъ хохловъ же, изъ насъ;- ну, а на службѣ — держи ухо востро! — меньше двухсотъ палокъ и не отсчитывалъ…
— И любили его солдаты?
— Нельзя было не любить: своего ни за что солдата не выдастъ… А и лихой былъ командиръ: ничего не боялся, никого отродясь не трусилъ, хоть кто будь. Разъ мы пришли въ Петербургъ; привели насъ на какую-то улицу грязную; на этой улицѣ грязной сталъ смотрѣть насъ Аракчеевъ.
— А ты видалъ Аракчеева?
— Какъ не видалъ? Тутъ же на смотру былъ Аракчеевъ; тамъ былъ маленькій, черномазенькій, каржавенькій.
— Такъ что же Аракчеевъ на смотру?
— Пріѣхалъ это Аракчеевъ смотрѣть насъ… тогда къ царскому параду готовились… И то не такъ, и это не такъ! И то дурно, и кто не хорошо!..
— И Аракчеевъ ничего?
— На ту пору ничего; только вышли мы на Царицынъ лугъ; вышли наши армейскіе, вышла и гвардія. Пріѣхалъ самъ царь Александръ Павловичъ, и Аракчеевъ пріѣхалъ. Царь скомандовалъ, Аракчеевъ скомандовалъ гвардіи, да не ту команду объявилъ, — гвардейцы и перемѣшалясь. А тутъ маіоръ верхомъ на лошади… а и лошадка была плохенькая: такъ кобылка куцынькая… Майоръ-то перещеголялъ гвардейцевъ, — и своихъ армейцевъ выставилъ!.. — А тутъ подъѣхалъ царь. — «Спасибо, маіоръ, спасибо!» говоритъ царь маіору, — а Аракчеевъ такъ и остался.
— Такъ ничего маіору Аракчеевъ и не сдѣлалъ? спросилъ я разскащика.
— На ту пору ничего.
— А послѣ?
— Послѣ жъ чему-то привязался Аракчеевъ.
— А Аракчеева солдаты любили?
— Да Аракчеева никто не любилъ: ни великій князь Константинъ, ни генералы, ни солдаты.
— А въ сраженіяхъ Аракчеевъ каковъ бывалъ? спросилъ я. — Хорошъ?
