Поединок мог длиться долгое время. В преданиях, иногда, вероятно, с некоторым элементом гиперболизации, упоминается единоборство с утра до полудня (Меновщиков 1974. № 86: 306―307), длиной вдень (Богораз 1901. № 127: 331; Bogoras 1910. № 2: 184; № 17: 98; Воскобойников, Меновщиков 1959: 436; Меновщиков 1974. № 95: 323; Митлянская, Карахан 1987: 136), всю ночь (Меновщиков 1974. № 88: 311), трое суток (Богораз 1901. № 130: 335). Десять суток сражался на копьях витязь Вытрытва с отрядом врагов (Воскобойников, Меновщиков 1959: 429). Это может показаться чистым эпическим преувеличением, однако единоборство не длилось непрерывно, оно прерывалось для отдыха сражающихся (Меновщиков 1974. № 88: 311). Во время отдыха противники переговаривались друг с другом (Меновщиков 1974. № 88: 311). Причем во время этого перерыва противники могли замириться и разойтись, обменявшись на память копьями — главным оружием поединка (Козлов 1956: 61; Меновщиков 1974. № 88: 311―312). С другой стороны, если один из противников еще имел силы для боя, а другой обессилел, то последний мог быть просто заколот (Богораз 1949. № 12: 175; Воскобойников, Меновщиков 1959: 429; 436). Упавший враг также считался побежденным (Бабошина 1958. № 90: 218; Сергеева 1962: 134―135). Для того чтобы свалить противника с ног, старались подцепить его копьем между ногами (Bogoras 1910: 184), подбросить его (Меновщиков 1985. № 127: 310) или даже поднять на копье (Меновщиков 1974. № 91: 317). Однако упавший мог не признать себя побежденным и неожиданно поразить расслабившегося в этот момент противника (Bogoras 1910: 185). Сбитому с ног противнику могли давать возможность подняться (Козлов 1956: 20). Концом поединка, очевидно, считалась и потеря главного оружия — копья (Бабошина 1958. № 103: 251; Воскобойников, Меновщиков 1959: 429; 431). Если победитель намеревался добить проигравшего, он поднимал копье вверх (Козлов 1956: 60). Если копье было потеряно, а враг еще мог сопротивляться, то поединок далее не переходил в схватку на ножах или в кулачный бой. Победитель ударом копья опрокидывал побежденного на спину, затем вскакивал на него и убивал ударом в грудь (Меновщиков 1974. № 42: 186; ср.: Bogoras 1910: 185).
Финал поединка был стандартным: побежденный признавал себя проигравшим и просил прикончить его, поскольку для воина считалось бесславным уйти с поля боя побежденным. «Убей, убей меня, говорю! Побежденному зачем жить на свете?» — вот достаточно стандартная фраза побежденного с просьбой добить его (Богораз 1901. № 130: 335; ср.: Богораз 1900. № 127: 331; Bogoras 1910. № 2: 184; № 17: 98―99; Воскобойников, Меновщиков 1959: 429; 436; Сергеева 1962: 93; Беликов 1965: 160, 164; Бахтин 2000: 47). У аляскинских эскимосов даже существовала особая песня, которую пел раненый, прося его добить (Burch 1974: 11; 1998: 108). Победитель, уважая доблесть своего врага, часто выражал желание оставить ему жизнь. Однако побежденный настаивал на смерти. Убивали проигравшего копьем — орудием поединка, — приставляя его к сердцу (Антропова 1953: 41; Меновщиков 1974. № 86: 307). Это убийство напоминает ритуальное убийство стариков, которых закалывали копьем, направляя его в сердце, или же душили. Пощады побежденный обычно не просил. В качестве последнего желания он мог попросить сделать несколько затяжек табака (Bogoras 1910. № 17: 99; Сергеева 1962: 93; Бахтин 2000: 47, ср.: Kaplan 1988: 239). Естественно, главной причиной желания расстаться с жизнью у побежденного являлся стыд перед общественным мнением, потеря авторитета (Bogoras 1910. № 2: 184; № 17: 99; Стебаков 1958: 99; Меновщиков 1974. № 86: 307; № 95: 324; № 112: 352; Такакава 1974: 105). Кроме того, не последнюю роль в решении раненого бойца расстаться с жизнью играло и стремление не быть обузой своей семье, если он станет калекой (Бабошина 1958. № 98: 240; ср.: Меновщиков 1974. № 89: 312―313). В целом мужчины не боялись смерти, имея детей, которые должны были продолжить род (Меновщиков 1988. № 126: 299). Побежденный перед смертью сам передавал победителю свое оружие и упряжку (Bogoras 1910. № 17: 99; Антропова 1953: 41; Сергеева 1962: 93; Меновщиков 1974. № 113: 352), а то и все свое добро, если жилище находилось тут же (Bogoras 1910: 184).
Во время поединка воины враждебных сторон стояли и смотрели на единоборство (Богораз 1900. № 127: 331; Антропова 1953: 42; Табл. IX, 2а; 1957: Рис. 35). Враги могли даже сидеть, что особенно удобно при долгой схватке (Богораз 1900. № 130: 334). При длительном поединке кто-нибудь из смотрящих мог не выдержать и выстрелить в поединщика-противника (Богораз 1900. № 127: 332; Антропова 1953: 41. Табл. IX, 1; Такакава 1974: 104―105). Этот выстрел могли даже заранее запланировать и сделать по условному знаку (Богораз 1899: 366). Уже упавшего воина соратники могли начать оборонять от выигравшего врага (Тан-Богораз 1979: 58). Даже победитель после одержанной победы мог подвергаться нападению со стороны воинов противника (Богораз 1949. № 12: 175; Меновщиков 1974. № 85: 300). С другой стороны, и оставшийся в живых побежденный не был огражден от нападения на него воинов из стана победителя (Богораз 1900. № 127: 332). Единоборство могло кардинальным образом повлиять на дальнейший ход боя. Увидев победу своего бойца, воодушевленные воины бросались в атаку (Меновщиков 1985. № 127: 310), а противники, увидев проигрыш своего лидера, могли спасаться бегством (Такакава 1974: 105).
Впрочем, некоторые неписаные традиции проведения поединка все же, по-видимому, существовали. Общую его схему можно представить так: фехтование на копьях длительное время, потеря копья одним из поединщиков, просьба проигравшего о смерти, убийство побежденного. Ведь сам поединок воспринимался сражающимися как своеобразная охота на людей, поскольку чукчи не выделяли людей из мира природы, считая человека частью животного мира (Беликов 1987: 254; ср.: Богораз 1899а: 267―268). Поражение часто не останавливало бой, и даже после проигрыша своего поединщика его сторонники бросались в битву. Поединок был не только данью героическому этосу чукотского общества, но имел и свой внутренний подтекст: избежать лишних потерь, ведь потеря даже нескольких мужчин была существенной для сравнительно небольшой патриархальной семейной общины, в которой каждый мужчина был кормильцем.
Финал боя. Обычно побежденные спасались бегством (Козлов 1956: 181; Бабошина 1958. № 95: 231; № 99: 241; Воскобойников, Меновщиков 1959: 428). Победившие же, в свою очередь, могли выделять для преследования лучших бегунов (Бабошина 1958. № 100: 242; ср.: Меновщиков 1985. № 133: 325). По бегущим стреляли из лука, а они, чтобы избежать попадания, совершали зигзагообразные прыжки (Воскобойников, Меновщиков 1959: 428; Леонтьев 1960: 135). Эскимосы могли, догнав беглеца, не убивать его, а подрезать сухожилие на пятках (Меновщиков 1950: 125). Если проигравшие успевали вскочить на нарты, то бежали на них, иногда запутывая свои следы для дезориентации преследующих (Бабошина 1958. № 101: 244). Однако подчас не было времени искать свою нарту, и бегущий вскакивал на первую попавшуюся (Бабошина 1958. № 103: 251; Меновщиков 1974. № 42: 186―187). При преследовании убегающего на нартах врага стремились захватить его в кольцо, то есть фактически применяли охотничьи приемы. Ведь на диких оленей охотились, гонясь за ними на нартах, окружая стадо и набрасывая арканы или стреляя из лука (Бабошина 1958. № 101: 244; Мерк 1978: 114; Этнографические материалы… 1978: 151). Естественно, погоня, мчась на нартах, обстреливала бегущих из луков. Причем стреляли как в ездока, так и в оленей. Если одно животное было поражено, то ездок, как герой «Илиады» Гомера (VIII, 87; XVI, 467), отрезал постромок и ехал дальше на оставшемся олене (Бабошина 1958. № 101: 244).
Чтобы нагнать пущего страху на бегущих, победители использовали психологические средства: у убитых противников могли отрубать головы и, насадив их на острия копий, размахивать ими (Меновщиков 1974. № 88: 312) или же просто трясти тело одного из убитых врагов, держа его за ноги и крича: «Вот и вы так будете!» (Богораз 1899: 365).
В сказании, записанном в первой половине XX в., упоминается, что немногочисленные оставшиеся в живых, признавая превосходство врага, бросали оружие и становились на колени, отдавая тем самым себя в полное распоряжение победителя (Бабошина 1958. № 56: 143). Однако такое поведение, насколько можно судить, не характерно для чукотских воинов, предпочитавших пасть в бою. Храбрость же воина пользовалась уважением даже у врагов. Последние, даже превосходя в числе, могли отдать упряжки убитых соплеменников своему врагу и отпустить его с миром (Бабошина 1958. № 95: 233). Взятых в плен воинов, как правило, убивали (Бабошина 1958. № 95: 232), впрочем, иногда могли отпускать к своим (Бабошина 1958. № 56: 143). Обычно оставляли в живых двух человек, которых отпускали домой. Поскольку общественное мнение ценилось чукчами высоко, то эти люди, рассказав о своем поражении и передав угрозы-пожелания, должны были распространить славу о доблести и отваге выигравших (Богораз 1900. № 129: 333―334; Меновщиков 1950: 125; Козлов 1956: 21,182; Бахтин 2000: 234 (два человека); Тан-Богораз 1979а: 215; Козлов 1956: 60; Воскобойников, Меновщиков 1959: 428 (один человек); Меновщиков 1950: 22; 1974. № 148: 470; 1985. № 127: 309―310 (два и три человека); Козлов 1956: 21 (три вестника)). Этот обычай был в целом характерен для этносов региона, обычно отпускавших двух человек, которых сложнее заподозрить во лжи, нежели одного[68]. В качестве нестандартного поступка пленных бедняков, к которым испытывали сочувствие, могли зачислить в свое войско (Воскобойников, Меновщиков 1959: 437).
