Кажется, все ясно. Прокурору остается написать на обвинительном заключении: «Утверждаю», — поставить свою подпись, и дело пойдет в суд. Все совершенно законно. А прокурор как раз и стоит на страже законности и правопорядка.
Но поставить свою подпись — значит решить судьбу человека. И прокурор должен быть внутренне убежден, абсолютно уверен в том, что принимаемое им решение — единственно верное. Что только оно поможет обвиняемому стать честным человеком, а значит, принесет наибольшую пользу обществу.
А этой-то внутренней убежденности прокурор Сергеев не чувствовал. У него были претензии к качеству расследования. Дело же не только в абсолютно точном установлении самого факта кражи. Это только часть работы следствия. Не менее важно установить и то, почему человек буквально не выходит из мест лишения свободы. Следователь должен проанализировать мотивы поступков обвиняемого, проследить всю внутреннюю логику этих поступков, попытаться найти им объяснение, хотя бы с позиции самого обвиняемого. А такого анализа в уголовном деле не было.
Яхнов заметил, как прокурор снова отодвинул от себя светло-коричневую папку, посмотрел на него долгим и, как ему показалось, ободряющим взглядом.
— Расскажите мне, — сказал Сергеев, — все с самого начала. Только давайте откровенно. Идет?
Яхнов сжал голову ладонями, словно боялся, что она не выдержит нахлынувших воспоминаний — тяжелых, будто налитых свинцом, горечью и бесконечными обидами.
— Я учился в четвертом классе. Однажды в дверь просунулась взлохмаченная голова отца.
«Володька!»
Я тут же выскочил за дверь. Отец стоял, уткнув лицо в шапку.
«Мать умерла!..»
В доме стало пусто.
Отец — учитель по профессии, много лет учил детей и, наверное, давал односельчанам дельные советы. А вот сам в тяжелую минуту не выдержал. Стал пить, а я, его любимый сын, таскал ему водку, добывал самогон. Никогда не забуду, как он напился, что называется, до чертиков, рухнул на пол и пролежал так до утра. А мы, четверо малышей, сгрудились в углу и всю ночь просидели, дрожа от страха. В вине он утопил свой авторитет, и вскоре ему пришлось совсем оставить школу.
«Ну-ка, Зина и ты, Володька, собирайтесь, — заявил он однажды нам, старшим детям. — Отвезу вас в Казань к бабушке».
Мы ехали с радостью. Город в нашем представлении был чем-то сказочным.
Бабушка встретила нас ласково, но в ее крохотной комнатке на Федосеевской сразу стало тесно. Отец долго не задержался. Он на другой день простился с нами и вернулся опять в деревню.
С тех пор я его больше не видел.
А мы с сестренкой все чаще и чаще стали слышать от бабушки: «Дармоеды, на моей шее сидите!» Нам, конечно, хотелось помочь бабушке, но судите сами, где мог я, тринадцатилетний да еще деревенский мальчишка, достать хоть немного денег. Я старался не показываться на глаза бабушке, целыми днями пропадал на улице.
Среди моих новых городских товарищей был один, его звали Бадреем. Он был старше меня года на два. Приносил мне то лепешку, то картофелину, подкармливал и вообще вроде бы опекал меня, поскольку я был деревенский, пугливый.
Как-то раз Бадрей говорит мне:
«Айда со мной на базар».
Мы пошли.
«На-ка, потяни!» — сунул он мне по дороге цигарку. Я взял. Первый раз в жизни вдохнул в себя едкий дымок. Противно стало, кашель одолел. Потом ничего, втянулся.
Бадрей познакомил меня с мальчишками, которые ночевали где попало: в старых сараях, на вокзале, в парках. Тут мне и сделали первую метку, — с этими словами Яхнов положил на стол левую руку. У самого большого пальца корявыми буквами было выколото: «Вовка». Он грустно улыбнулся: — Какой уж я теперь Вовка?
Но с этими пацанами было куда интереснее, чем дома или в школе. Правда, я еще не знал, чем они занимаются, — только догадывался. К ним часто приходил какой-то дядька, рыжебородый, суетливый. Они его почему-то «Козлом» звали. Однажды Козел встретил меня на улице Баумана.
«На-ка, выбрось эту «дурку», — и сунул мне ридикюльчик.
«Зачем, — думаю, — его бросать? Лучше продам! Бабушке деньги принесу». Но только я от него отошел, как кто-то больно схватил меня за плечо. Незнакомый голос властно произнес: «Стой, дай сюда ридикюль! Пойдем со мной».
Так я впервые оказался в милиции.
«Попался, голубчик! Судить будем!» — так встретил меня усатый милиционер в отделении. Он взял лист бумаги и начал писать.
«Фамилия, имя, отчество?»
«Сомов Владимир, — вырвалось у меня сразу непроизвольно. — Иванович».
«Сколько лет, Владимир Иванович, где родился?»
«В Горьком, тринадцать».
«Украл?» — показывая на ридикюль, сурово спросил милиционер.
Я пытался объяснить, что ничего я не украл, что мне дал его один дядька, рыжий такой, и велел выбросить, а мне стало жалко. Но где там! Милиционер резко прервал меня:
«Нас не обманешь! Предмет-то у тебя изъяли. Значит, ты и украл».
В это время в отделение ввалилась солидная дама. «Так вот он какой, жулик!» — набросилась она на меня.
Так меня впервые окрестили жуликом. А затем суд. Меня осудили условно на один год и отправили «к родителям» в Горький через детский приемник…
— Но ведь ваш отец, — перебил его прокурор, — жил в деревне. Далеко от Горького.
— Соврал я. Не хотел, чтобы об этом узнала бабушка. Да и отец тоже. Им было и так не до меня — жилось не сладко.
Яхнов замолчал, а Арсентий Николаевич думал про себя: «Почему же жизнь сразу столкнула его с людьми, которые не пожелали взглянуть в душу тринадцатилетнего мальчишки? Школа, где он учился, ни разу не вспомнила о нем. И бабушка не забила тревогу о внуке. И отец. Ведь все могло сложиться иначе. И не сидел бы сейчас передо мной человек, пробывший в колониях и местах лишения свободы больше половины своей жизни».
— Ну, а дальше? — спросил Сергеев. Он внимательно слушал собеседника и только рисовал елочки на листке бумаги.
— Дальше?.. Через недельку после суда нас, трех мальчишек, встретил в детском приемнике дядя с длинными усами. Фамилии его мы не знали и прозвали его «Чапаем».
«Ну, орлы, собирайтесь домой», — заявил он нам.
Мы сели на пароход. Я и оба моих товарища впервые были на настоящем большом пароходе. Нам не сиделось среди наваленных повсюду мешков, бочек и ящиков. Хотелось все посмотреть, потрогать руками.
«Смотреть — смотрите, но ничего не трогайте! И в воду не попадайте», — отечески наставлял нас Чапай.
В дороге я сдружился с одним парнем. Он был страшно худой, будто его давно-давно не кормили вовсе, и называл он сам себя Рахитом. Но такой был сообразительный малый. Шустрый.
Куда только можно было проникнуть, там мы с Рахитом побывали. Забрались даже на нос. День был летний, ясный, солнечный. Ни тучки на небе. Оно синее-синее. Только вдалеке, на берегу, ветерок чуть-чуть колышет верхушки деревьев. Смотришь вперед — и кажется, что это не пароход, а сами одетые в зелень сказочные берега выплывают навстречу. Деревья-великаны приветствуют нас. Неожиданный пронзительный гудок возвратил нас из мира фантазий. Пароход подходил к пристани.
«Хочешь?» — показал Рахит головой на берег.
«Айда».
Мы попросили разрешения у своего провожатого. Чапай отпустил, только просил возвращаться скорее, чтоб не отстать.
Тихая пристань Работки. Прямо на земле, разложив перед собой яблоки, помидоры, огурцы, жареную рыбу, расставив в кринках молоко, сидели женщины. Плотным кольцом окружили их сошедшие пассажиры. Второй звонок: народ бросился на пароход.
«Останемся?» — дернул меня за рукав Рахит.
«А как же Чапай? Подведем».
«А у меня ведь все равно в Горьком никого нет. А Чапай еще спасибо скажет, не надо с нами возиться».
У меня в Горьком тоже ни одного знакомого не было; доводы Рахита показались мне убедительными.
Последний звонок. Наш пароход, пыхтя и выпуская облака пара, отошел от берега, а мы, будто опоздавшие, взбежали на дебаркадер. Машем руками. Чапай с парохода что-то нам кричит, но за шумом разобрать невозможно.
«Всыплют ему за нас?» — спрашиваю я.
«Он сам кому хочешь всыплет, — отвечает Рахит, — он же Чапай».
Мы остались на берегу. А что здесь делать — не знаем. Глухомань, скука. Следующим пароходом поехали в Горький, но теперь уже без провожатого.
Неласково встретил нас этот большой, шумный город. Ночевали где придется — на вокзале, на пристани. Пристраивались к какой-нибудь большой артели, к семье, прячась от милиционеров.
«Враз подберут — ив детдом», — сказал Рахит.
Как-то мы долго вертелись на Московском вокзале. И тут заметили, что за нами все время ходит какой-то незнакомый человек. «Что ему надо? Неужели следит?» — думали мы и дали тягу. На привокзальной площади он нас настиг.
«Звать?» — строго спросил он. Он был пожилой, обрюзглый, и, как я заметил, у него не хватало нескольких зубов.
