На другой день я не шел — летел на свидание с Валей. Еще издали заметил ее. Пришла раньше меня и теперь прохаживалась по дорожке.
Вот сейчас все решится. Сейчас подойду и скажу: «Все, порываю с прошлым». Я ускорил шаги. Ну! И вдруг меня словно кольнуло в самое сердце: а что, если не выдержишь? Если не хватит твоих трудовых копеек? Специальности же никакой. Будешь жевать картошку вместе с любимой и слушать лекции о честности? А я ведь уже знал вкус во многих прелестях жизни, любил посидеть в ресторане, когда бывала удача. А теперь? Будешь клянчить у любимой на сто граммов? Да и то не придется — там, у комсомольцев, выпить не дают, протирают с песочком! Так много ли радости принесешь ты своей милой? Муж — вор! Куда уж тебе со свиным рылом!
Я остановился как вкопанный. Валя уходила от меня. Вот сейчас она повернется, и надо решать. Я не мог сделать и шага. Ни вперед, ни назад.
«Эй, Володька! Чего это ты приклеился к асфальту? — раздался откуда-то Славкин голос. — Пошли тяпнем по сотне. Улов есть».
А я продолжал стоять, переступая с ноги на ногу. Вот-вот Валя дойдет до того дерева, а потом повернется и…
«Да что ты, в самом деле, топчешься, как дите, у которого солдат няньку увел? Последний раз предлагаю. Жалеть не будешь». — Славка потянул меня за рукав и, не отпуская, пошел вперед.
«А, была не была! Прости меня, Валя. Сукин я сын!» — Я махнул рукой и почти побежал за Славкой. Потом ходил совсем один по шумному городу и не знал, куда себя деть. Не хотел никого видеть. Все у меня перепуталось, сам черт не разобрался бы в моей голове. Но то, что я струсил и потерял Валю, это было самым отвратительным.
Теперь, спустя много лет, я часто думаю: может быть, именно в ней, в этой хрупкой девчушке, я и нашел бы точку опоры? Насколько она сильнее меня была духом. Может быть, я бы уже тогда вернулся к честной жизни?
Но тогда я дал себе слово больше Вале не попадаться на пути: у нее своя дорога. Я не стою ее мизинца…
Яхнов опять помолчал. Потом вздохнул и закончил:
— Вскоре я был задержан и за кражу осужден. Назвался Бутылкиным Сидором Митрофановичем. И хотя мне было уже больше двадцати, я все еще прикидывался малолетним, чтобы попасть в детскую колонию. Там, конечно, тоже не дом отдыха, но все же она детская и порядки там другие.
— Скажите, Владимир Иванович, а после этого первого поражения вы не пытались еще бороться за себя, победить свою трусость и начать работать? — спросил Сергеев.
— Пытался, — хмуро кивнул Яхнов. — Мне даже почти удалось это. Но… если бы я был не один… В одиночку это не под силу.
Отбыл очередной срок и решил вернуться в Казань. Но теперь я уже был не тот тринадцатилетний диковатый паренек: я прошел и град и ад. И все чаще одолевали меня мысли о человеческой, нормальной, как у всех, Жизни. «Покончу, хватит», — без конца твердил я себе. Строил разные планы там, в заключении. Но, честно говоря, я еще не мог разобраться в самом себе. Чего я хочу? Куда иду? Даже дневник начал вести с такого признания:
«Долгие годы бесцельно болтаясь по улицам и тюремным заключениям, я прислушивался к своим тревогам. Что меня гнетет? Почему в голове такой сумбур и беспорядок? Как разобраться в себе? Так ли я должен жить? Разве я не рожден быть человеком?..»
В Казань вернулся потому, что хотел найти сестру. Я потерял с ней всякую связь шестнадцать лет назад. «Может быть, первое время поживу у нее, хоть какая-то поддержка», — думал. Мне очень хотелось почувствовать над собой строгий и в то же время заботливый глаз, я истосковался по семейному уюту.
С трудом разыскал сестру, хотя она жила в том же бабкином домишке. Зина со слезами бросилась обнимать меня.
«Володька, неужели ты жив?» — повторяла она, не веря своим глазам.
И ее муж Николай и их сынишка Сашка удивленно смотрели на нас.
До самой встречи я все не знал, как отнесется сестра, а главное — ее семейство, муж, к моему появлению в их доме.
Как ни тяжело было, но родным я рассказал честно обо всем и о том, что очень хочу твердо встать на ноги.
В то время, — усмехнулся Яхнов, — я был похож на младенца, на новорожденного, который и хочет сказать, а не может. Дескать, граждане, помогите малышу! Не то он вывалится из своей коляски. Не оставляйте его одного. Беда будет… — И, согнав усмешку, продолжал: — Я не мог не чувствовать, каким вниманием окружило меня семейство сестры. Николай устроил на работу в книготорге. «Пусть пока упаковщиком. Дальше будет видно», — думал я. В тесной комнате нашлось место для моей раскладушки. Особенно умилял меня Сашка, племяш. Эта родная душа так и тянулась ко мне. Как назовет меня «дядя Володя», дрожь по телу идет — никто ж так меня не звал за всю жизнь.
Но не хотелось их стеснять, и я старался утром пораньше уходить из дому и попозднее возвращаться. До чего трудной казалась мне работа! И все из-за спины. Не сгибается она, — пояснил Яхнов. — Еще несколько лет назад у меня заболел позвоночник. От такой жизни все могло быть. Правда, меня лечили, но болезнь не проходила. И теперь она давала себя знать.
Вначале я как-то не заметил, что Николай дружит со стаканчиком. Однажды за полночь он ввалился пьяный и начал озорничать с приемником. Пустит на полную мощность, а потом ручкой настройки давай выводить рулады. Соседи проснулись. Сначала я спокойно попросил Николая оставить эту забаву. Никакого внимания.
«Уважай же себя и сестру, — начал я убеждать его. — Неужели не обойдешься сегодня без приемника? Все уже спят…»
«Ах ты, жулье! Бродяга бездомный! Хозяином стал в моей квартире?» — вдруг закричал он. Я лежал на раскладушке. Он налетел на меня и ударил ногой. Ошарашенный, я вскочил с постели и схватил табуретку, но в это время проснулся Сашка и закричал: «Дядя Володя!» Бросил я табуретку, отшвырнул пьяного Николая, быстро оделся и выскочил на улицу. Куда идти? Ночь, ни огонька. Пошел на вокзал. Кончился мой семейный уют.
Утром меня разбудили уборщицы вокзала. Я вышел на улицу и вдруг увидел, как тот новорожденный, которым я себя представлял, выпал из коляски и лежит в грязи, беспомощный и жалкий. И я вдруг сказал вслух: «Валя! Валя! Я забыл о своей клятве и решил еще раз попытать свое счастье. Валя! Помоги!»— твердил я и, словно в полусне, пришел в адресное бюро. Она мне так и не успела показать, где живет. В бюро я заполнил анкетку и стал ждать. Прошло целое столетие, пока мне выдали бумажку с роковыми словами: «В Казани не проживает».
«Вот теперь уж все, — подумал я, — денег нет, угла нет. Хуже собаки». Снова кража. И снова суд. Опять высокая ограда, охрана, решетки. Осточертевший, безжалостный и наглый преступный мир. Как же я не удержался? «Почему, — спрашивал себя в сотый раз, — почему, дав себе слово, не сдержал его? Неужели я неисправим?» Если бы у меня были надежные друзья! Что могла сделать одна сестра, да еще с таким мужем?
«Все равно не сдамся! — твердил я по ночам, сжимая зубы. — Не будет ни одного замечания, ни единого нарушения! Буду честно трудиться».
«Хочу учиться на столяра», — заявил я на второй же день.
«У вас здоровье не позволяет».
«Нет, — настаивал я, — врачи разрешают. Дайте мне работу. Как воздух она мне нужна!»
Конечно, гражданин прокурор, — проговорил Яхнов, — вы скажете, стать на тридцатом году жизни учеником столяра — это еще не заслуга. Правда.
Но знаете, как труд пришел ко мне? Забывал буквально все на свете. Даже курить перестал. Очень хотелось найти, наконец, место среди людей, среди настоящих людей, а не в этой шпане.
Поработав день за верстаком, я теперь шел в библиотеку. Я так пристрастился к книгам, что заключенные окрестили меня «буквоедом». Читал и переживал за героев, словно все они были моими хорошими знакомыми, и еще больше стал размышлять о своей собственной судьбе. Книги мне здорово помогли. Это факт. Читал все подряд, и современных и классиков русской и зарубежной литературы, все, что было в тюремной библиотеке.
Прочитал Макаренко Антона Семеновича. Я не бывал, конечно, в его колонии, но я как-то очень хорошо представляю себе этого человека. Его великий гуманизм, доброта к малолетним правонарушителям и то, как он понимал человеческую душу, захватывали меня и, как видно, здорово помогли прояснению моего сознания.
Приходилось тяжеленько. Мне угрожали, меня бойкотировали «удальцы».
«Активист нашелся! Видишь, о тебе плачет!» — пригрозил однажды Петух, встретив меня как-то вечером, и стал вытаскивать финку. Жизнь была на волоске. Хорошо, я не растерялся. Навалился на него. Успел схватить за руку, выбил нож. Спасибо подоспевшим. Петуха наказали, а я получил благодарность.
Вот, прочтите. — Яхнов протянул прокурору вчетверо сложенный лист бумаги. — Письмо от Медведя. Так его прозвали за характер. Тяжелый был у него характер. Грубиян, задира.
Арсентий Николаевич развернул письмо, написанное размашистым крупным почерком. «Добрый день, братишка! За меня, как и за себя, теперь будь спокоен. Ты же веришь в свои силы, верь и мне!»
