– Ты понял! Ребят не перегружай, – повторил Петровский и отошел к другим взводам.
Первые километры марша настороженно шли бойцы головной походной заставы, в глубоком, рыхлом снегу тропу для роты топтали. От х/б пар валит, горячим солдатским потом обливается на двадцатиградусном морозе и ветру третий взвод. А потом… Потом поникли головы у ребятишек, не по сторонам, под ноги смотрят, и думы все об одном: «Когда привал? Когда же вы, сволочи, объявите: привал!» Не скоро еще, мальчики, не скоро. До ночи нам топать, терпите.
– Это сигнальный огонь, – показываю ребятам из своей группы небольшой продолговатый цилиндр пирофакела. – Он горит три минуты, ночью этим огнем мы показываем: «свои», только не спутайте сигнальный огонь с сигнальными ракетами.
После двенадцатичасового марша по горам попадали на снег солдаты, но сначала, как и положено, огневые позиции оборудовали. Бушлаты и ватные штаны отвязали, оделись в сухое, портянки перемотали. Вот и нормально, жить можно. Вот только как в горах, в снегу, пищу разогреть и горячего похлебать?
– Дальше смотрите!
Я достаю котелок, бросаю туда чистый снег, чайную заварку и сахар, срываю запал сигнального огня – ярко, сильно вспыхнуло пламя. Подношу к котелку, минута – и растаял снег, закипела вода, заварился чай. Готово, можно пить, горячий, крепкий, бодрящий, полный глюкозы напиток.
– У каждого из вас есть сигнальный огонь, как его использовать, я показал, – оглядываю обступивших меня солдат. – К приему пищи приступить! Только не пожгите друг друга. А ты, придурок, – это я тому солдатику, что сухпай выкинул, а патронов с гранатами набрал, говорю, – садись со мной и жри. Да не выделывайся ты, если не поешь горячего зимой в горах, то сдохнешь. Ешь, давай.
Ну вот уже и сутки пошли, как мы вышли. Втянулись бойцы, попривыкли, если уметь, то и в горах на снегу выжить можно, и горячую пищу добыть. Подучились солдатики выживать, подучились.
– Ложись! В укрытия ползком, да тихо, не шуметь, – шепотом отдаю команду.
Заметил, что метрах в пятистах от нас, по склону соседней горы, редкой цепочкой в колонну по одному идут человек двадцать, вооружение – винтовки и автоматы. Нагружены мешками-вьюками, тяжело идут. По укрытиям расползлись солдатики, все как учил, молодцы.
– Сержант! Люди! С оружием, – задыхаясь от волнения, шепчет мне лежащий рядом боец.
– Сам вижу.
Нет, вы только посмотрите на этого пацана: личико все красными пятнами пошло, такой весь взволнованный мальчик, уже и «товарища» при обращении пропустил, совсем к службе привык, это хорошо. Тихо приказываю:
– Приготовиться… прицел постоянный… по моей команде: «Огонь!».
Приглушенным голосом от бойца к бойцу бежит команда: «Приготовиться… Прицел… Огонь!»
Из пятнадцати стволов длинными очередями стали бить по колонне «духов».
– Огонь! Огонь, под такую… Огонь!
Побросали «духи» мешки, сами попадали и в ответ из автоматов и винтовок – огонь! Вот только лежим мы за камнями в укрытиях, не видят они нас толком, потому и пули все мимо просвистывают. А они как на ладони, только расстояние большое и рассвет тусклый, не встало еще солнце. Все равно – огонь! Расползаются и они по укрытиям, только трое неподвижно лежат. По вспышкам они стали бить, а пульки все ближе постанывают. Ищут нас.
Перебежками вся рота подбежала, рассредоточилась за камнями. Огонь из автоматов! Огонь из пулеметов! Гранатами огонь из АГС! Плотно мы их накрыли. Уходят «духи», не бегут, а именно уходят – правильно, по одному, под огневым прикрытием остальных. Перебежка зигзагом – и все, они за склоном, не достать. А вот этот душман или от страха, или просто неопытный, прямо побежал, и достала его свинцовая очередь из пулемета. Готов. Большая часть их ушла, мы их не преследовали, горы незнакомые, можно и самим в засаду угодить.
Вот вам и крещение. А вон, ребята, и ваши трофеи в мешках, быстрее их потрошите, разбирайте и прячьте по ранцам. А вот рядом с вьюками лежат и первые убитые вами люди, мальчики. Не надо, пацан, не смотри на убитого тобой человека. Понимаешь, тут такое дело: или ты его, или он тебя. Ну вот, ребята, и началась для вас война.
– А я-то… я-то думал, что так страшно будет… а оказалось-то ничего…
– Я сначала и не понял ничего… а потом как стал из автомата мочить…
– А это что свистело… пули?.. Да? Пули! А вроде и не похоже… в кино они по-другому свистят…
– У меня автомат замолк, думаю, заклинил… посмотрел, а магазин пустой… не заметил, как и расстрелял…
Возбужденно переговариваются бойцы, почти кричат, недоумевают. Поняли, поняли, что, сколько о войне ни рассказывай, не поймешь ты ее, пока сам не увидишь, что хотят тебя убить, а ты стреляешь в ответ… Я уже через это давно прошел. Я тоже первый раз почти ничего и не понял.
– Слышь, сержант! А воевать-то не так уж и страшно… – уже по-свойски обращается ко мне пацан из первого отделения. Весь в снегу, как опьянел от запаха пороха, от возбуждения первого боя, от первой удачи, что сам живой, а те, кто убить его хотел, вот они – поодаль трупами валяются.
Надо лишнюю уверенность в своей непобедимости с них сбить. На войне по-разному бывает, боевая удача, она и задом к тебе повернуться может.
– Когда ты из укрытия стреляешь, – сухо и сжато отвечаю и смотрю на его красное от холода и такое довольное лицо, – может, и не так страшно, а когда из укрытия по тебе? Как мы их сейчас расщелкали, так же и нас могут. Как вернемся, начнем тренироваться, как самим из-под огня уходить да как в засады не вляпываться.
После марш-похода вернулись домой, оружие почистили, сами помылись, перекусили и отдыхать. Только засыпать стал, как меня солдатик толкает:
– Сержант, вставай, мы тут собрали кое-что, давай к нам…
Почти с самого начала службы все бойцы в роте на мелкие группы обособились. Разбились по землячеству, по возникшим дружеским отношениям, по складу характера. В любом мужском коллективе так, особенно в армии. Я так свой взвод уже перетасовал, кто с кем дружит, тот с тем и служит. Большая часть роты уже вовсю храпит по своим постелям. А эти трое из моего взвода бодрствуют. Одна компания – первое отделение третьего взвода. Закуток в палатке одеялами огородили, стол из самодельных табуретов соорудили. Вот теперь вижу, что не мальчики вы уже, а солдаты, времени совсем ничего прошло, месяц всего, а у вас и водка на столе, и мясо жареное, и хлеб без нормы крупными кусками порезан. Где только и научились? Как только и достали? Но военный этикет такие вопросы задавать не позволяет. Пригласили? Ешь, пей, все на столе. Захотят, сами скажут, не захотят – их право.
– Трофеи загнали, – с улыбкой объясняет мне Олег Вострин, тот самый боец, которого я бил ногой в живот перед строем взвода, – у поваров на батальонной кухне обменяли на мясо и хлеб, а водку ту еще с Союза как привезли, так и хранили, думали, на Новый год, но раз такое дело…
– Ну, ребята, с крещением вас! – чокаюсь с бойцами и пью свою долю водки, хоть и горькая ты, водочка, а все равно родимая, такая же хреново-пьяная, как и жизнь наша солдатская.
А ничего, прилично мне налили, граммов на двести. Сладко кружится голова, тихо плывет душа. Куда же ты плывешь, душа моя? «Домой, домой», – отвечает мне душа. И знать пока не знает моя душа, что дома она все сюда возвращаться будет, сначала во снах, а потом только в памяти. Только в памяти, да и то все реже и реже. И лица моих товарищей уже будут не от выпитой водки расплываться, а от ушедшего времени.
– Сержант!
– Чего?! – выныриваю из своего опьянения, смотрю на продолговатое, любопытствующее лицо собеседника. Тут, за самодельным столом, он для меня не подчиненный, не солдат и не друг. Просто собеседник, сотрапезник, нормальный парень.
– А ты домой вернешься, что делать будешь?
Какой любопытный, а? Ну вот так я тебе взял и все сказал. Я милый даже по пьяни наизнанку не выворачиваюсь.
– Ты мне лучше скажи, а чего это ты по ночам в тетрадку все пишешь? – вопросом ухожу от ответа.
Олег краснеет, не отвечает. А его дружки перемигиваются. Знают и не выдают. Все правильно, ребята. Самое это паскудное дело – своих выдавать.
– Стихи, небось, сочиняешь? – подначиваю я. Вспоминаю свой давнишний сон про Гомера и беззлобно улыбаюсь.
– Нет, не стихи. – Олег не смотрит на меня, видно, что гадает: сказать – не сказать. Чуть помедлив, решился: – Я дневник пишу, – признается он и с вызовом говорит: – Вернусь домой, книгу напишу про нас и про Афган.
– Небось, и про меня там нацарапал, – любопытствую я. – Может, покажешь? Да ты не боись, если что не так, бить и смеяться не буду.
Олег уходит к своей кровати, достает лежащий на полу РД, роется в нем, вернувшись, быстро перелистывает страницы и протягивает мне раскрытую общую тетрадь. С трудом разбирая текст, торопливо написанный мелким неровным почерком, читаю: «Ну и сука же наш сержант, всех зае…ал! Вчера на тактике избил Кузьму, на огневой чуть не убил Дурдыева. Прямо унтер Пришибеев, нет, хуже, в сто раз хуже. Избил бы его, но тогда другие дембеля в землю по самый х…й вобьют. Сам всегда только мясо жрет, а у нас жиденький супчик с сушеным картофелем. Каждый вечер весь взвод сажает на электрический стул. Кто первый упадет, тот вокруг палатки будет с минометной трубой час бегать. Когда мы перед отбоем отжимаемся, а потом пресс до усеру качаем, он на коечке полеживает и только покрикивает: „Веселей, товарищи гвардейцы, веселей“. А когда набухается с другими дембелями, так строит взвод и давай мозги компостировать: „Я же для вашей же пользы стараюсь“. Педагог х…ев! А еще любит во время занятий по рукопашному бою вызвать молодого и тут же пиз…ть его начинает, да еще приговаривает: „Сопротивляйся! Под такую твою мать! Сопротивляйся!“ А из нормальных слов он знает только: „строиться“, „смирно“ и „приказываю“, все остальное только матом. А вот интересно узнать, кто и как его воспитывал? А еще он…»
