– Небось, и про меня там нацарапал, – любопытствую я. – Может, покажешь? Да ты не боись, если что не так, бить и смеяться не буду.
Олег уходит к своей кровати, достает лежащий на полу РД, роется в нем, вернувшись, быстро перелистывает страницы и протягивает мне раскрытую общую тетрадь. С трудом разбирая текст, торопливо написанный мелким неровным почерком, читаю: «Ну и сука же наш сержант, всех зае…ал! Вчера на тактике избил Кузьму, на огневой чуть не убил Дурдыева. Прямо унтер Пришибеев, нет, хуже, в сто раз хуже. Избил бы его, но тогда другие дембеля в землю по самый х…й вобьют. Сам всегда только мясо жрет, а у нас жиденький супчик с сушеным картофелем. Каждый вечер весь взвод сажает на электрический стул. Кто первый упадет, тот вокруг палатки будет с минометной трубой час бегать. Когда мы перед отбоем отжимаемся, а потом пресс до усеру качаем, он на коечке полеживает и только покрикивает: „Веселей, товарищи гвардейцы, веселей“. А когда набухается с другими дембелями, так строит взвод и давай мозги компостировать: „Я же для вашей же пользы стараюсь“. Педагог х…ев! А еще любит во время занятий по рукопашному бою вызвать молодого и тут же пиз…ть его начинает, да еще приговаривает: „Сопротивляйся! Под такую твою мать! Сопротивляйся!“ А из нормальных слов он знает только: „строиться“, „смирно“ и „приказываю“, все остальное только матом. А вот интересно узнать, кто и как его воспитывал? А еще он…»
Читаю и не верю, неужели это я такой? Нет, правда, это я, что ли? Это что – только таким он меня видит?
– У тебя в тексте ошибка, – сурово замечаю я Олегу, возвращая ему тетрадь. – Запомни: сука зае…ать никак не может. – Язвительно спрашиваю: – Интересно знать, кто тебя биологии в школе учил?
– Это образное выражение, – смутившись, оправдывается Олег, оглядываясь на хихикающих товарищей.
– Даже в образах надо соблюдать достоверность, – ворчу я и с усмешкой добавляю: – Ну ладно, все верно, я только матом разговариваю. А ты что же в своем дневнике нецензурные слова используешь?
– От тебя заразился, – переходя на «ты», угрюмо отвечает недовольный критикой своего труда Олег.
– Насчет «избил бы его» давай разберемся, – требую я и пьяно усмехаюсь. – Вот завтра я тебе устрою спарринг по рукопашному бою. Вот и попробуй меня избить, если сможешь. А если я такой-сякой и разэтакий, а еще и хреновый, то чего меня водку пить пригласили? Я вас просил, что ли? И вообще, – вставая с каменной мордой и духовно страдая от несправедливости, продолжил я, – за водку, конечно, спасибо, а если так, то пошел ты, Олег, на х…й вместе со своим творением. Пиши, чего хочешь, мне плевать!
– Там и другие записи про тебя есть, – оправдывается Олег.
– Пригласили первый бой обмыть, – пытается удержать меня за рукав Кузьма. Это его я избил на тактике за то, что он медленно передвигался, вечно путался в построениях и все никак не мог толком понять, что если башку из укрытия выставлять, то пулю словишь.
– Мы сами слышали, как Леха своим бойцам говорил, чтобы не боялись с нашим взводом ходить, потому что ты «духов» чуешь и ребят под пули никогда не подставляешь. И нас не подставил, вот и позвали, – запинаясь от выпитой водки, бормочет курносый, веснушчатый Валерка, лезет в свой РД, достает еще бутылку и предупреждает: – Последняя.
– Кому Леха, – уже отходя от обиды, но все еще сердито говорю я. – А вот вам сержант Очелдыев.
– Так будешь дальше читать? – протягивает тетрадь Олег.
– Нет, – отвожу его руку, – потом в твоем романе прочитаю. – И уже всем: – Хватит пить, ребята, завтра занятия, отдыхайте. Отбой!
И первый заваливаюсь спать. Лежа на своей койке, улыбаюсь. Ну надо же! Вот так живешь, живешь, а тут бац – и ты уже прообраз литературного персонажа. Интересно, а чего он там про меня в своей книжке напишет?
В конце восьмидесятых – начале девяностых годов фамилия Олега Вострина несколько раз мелькнула на страницах периодической печати. Я все ждал, когда он свой роман опубликует. Интересно же прочитать про Афган, про бригаду, да и про себя тоже. В жизни-то я далеко не герой, а тут, глядишь, хоть литературным стану. Будет чем в старости перед внуками похвастать, покажу им книжку и с гордостью заявлю: «Смотрите, это же я! Вот у вас какой дед в молодости был! А этот писатель у меня во взводе служил. Нормальный солдат был». Не дождался.
Москва, ноябрь одна тысяча девятьсот девяносто пятого года. В столицу я приехал по делам. Тяжелое, колкое ощущение чужого, враждебного города. Вывески не на русском языке, валюта: доллар USA. Мы проиграли войну. Без выстрелов, под ликующий чужеземный вой развалилась страна. Свои стали чужими, а чужие рвут и рвут в клочья упавшего, одуревшего от реформ и суррогатной водки обессиленного великана. Мы в стане потерпевших поражение. Разруха, безработица, нищета. И подступающее чувство безнадежности. У меня дома тяжело болеет мама, жена в декрете, нянчит мальчугана – моего сына. А тут:
– Съезди в Москву, а? – просит меня хорошо знакомый директор строительной фирмы.
Давным-давно, еще в СССР, моя мама работала вместе с ним. Он постарше меня будет. Когда-то он ей помог. Я уже переучился с историка на юриста и провел несколько довольно успешных процессов, этому директору полгода назад отсудил значительную сумму. Он еще пытается строить там, где только воруют. Он еще верит в будущее, а я уже нет.
– Нет, – коротко и резко отвечаю я, – у меня другие планы.
– Мне федеральную лицензию зарубили, – тихо сообщил директор.
Он без приглашения пришел ко мне домой и сейчас в кухне за столом сидит и пьет чай.
– Стройка приостановлена, деньги не перечисляют, сроки горят, все подряды на строительство уйдут к другим, мне останутся одни убытки.
Смотрю на его усталое морщинистое лицо, на тяжелые руки, на грубые, обхватившие чашку с чаем пальцы. Для советских времен у него обычная была карьера – рабочий на стройке, прораб, начальник участка, директор. Днем он строил, вечером учился.
– Это твои проблемы, – холодно, равнодушно, в духе времени отвечаю я и выразительно смотрю на часы. Время двадцать ноль-ноль.
– Рабочим заплатить не могу, нечем, а у каждого из них семьи, – просит он. – Я тебе уже доверенность приготовил, съезди, а?
– Ты хоть представляешь, сколько это стоит – в Москве выбить тебе лицензию? – все так же холодно и уже с заметным раздражением спрашиваю я.
– Свою квартиру в банке заложил, – морщится немолодой замотанный неурядицами мужик, – деньги есть. Последние деньги. Не будет бумажки, все дело пойдет прахом, рабочие на биржу, а я на помойку…
Через десять лет он в своем кабинете умрет от инфаркта, фирму возглавит его сын. Наверно, это здорово, когда сын продолжает строить вместо ушедшего отца. Строить, не взирая ни на что, строить в нашей стране.
– Съезди. – Моя мама, с трудом опираясь на палочку, вошла в кухню, чуть задыхаясь от астмы, сказала: – Было время, он нам помог, теперь – твоя очередь.
Приемные начальников, равнодушно-презрительные выхоленные секретарши, чиновные кабинеты. Это уже чужая страна, чужой город и чужие люди. Для этого города вся остальная Россия стала просто «Мухосранском». Днем я бегал по кабинетам, ночью на компьютере правил документы, предоставляемые на лицензирование, и платил. За все. За то, чтобы приняли вне очереди, за то, чтобы посмотрели бумаги вне плана, за сделанные замечания, за каждую подпись, за то, что человек в моем городе хочет работать и строить, а не воровать. Полученные деньги таяли, как патроны в затяжном и безнадежном бою, еще немного, совсем чуть-чуть, и мне уже нечем будет заткнуть очередную чиновную пасть. Экономил на жилье и еде. И чувствовал, как захлестывает злоба, как в бою, когда не имеешь права быть убитым, ведь другим от этого станет только тяжелее, им же придется вытаскивать твой труп. Права на проигрыш не было, и лицензию я выбил. Пока еще мне везет, пока еще не убит. Пока…
Закусочная была расположена прямо в вестибюле станции метро. Исцарапанные белые пластиковые столики, потертые пластиковые креслица, неизвестного качества и происхождения пища. Кофе с молоком (мутная бурда), разогретый в микроволновке гамбургер – вот весь мой заказ. Дело сделано, и пора домой. Через четыре часа мой поезд. А сейчас я только перекушу и отдохну немного. Так сильно я не выматывался даже в горах Афганистана.
Мимо моего столика, направляясь к эскалаторам, спешат люди. Серые лица, напряжение в каждом движении, пустые глаза не смотрят, они только фиксируют передвижения, а вот человеческий взгляд у каждого обращен только на себя. Молодые и старые, мужчины и женщины, они все на одно лицо. Чужое лицо Москвы девяностых годов, серое, напряженно-усталое лицо последних лет уходящего века.
«Но, как и прежде, тропой пустынной идем к горам, чтобы вернуться, но и кого-то оставить там…» – услышав строку из песни своей юности, я нехотя повернул голову. У входа на станцию стоял высокий, сутуловатый, небритый, бомжеватого вида мужик в грязном камуфляже, с гитарой. Хрипловатым, похмельно-осипшим голосом он негромко пел, у ног, обутых в давно не чищенные ботинки, стоит картонная коробка. Пробегая мимо него, прохожие бросали мелочь в коробку и, не слушая исполнителя, бежали дальше.
