В конце 1917—начале 1918 года войска, верные большевикам, передвигались по всей стране и более или менее мирно брали под контроль регион за регионом. Не сдавался только казачий Дон, которым правил атаман Каледин, не собиравшийся подчиняться большевикам. Здесь-то и возник очаг сопротивления, переросший в полномасштабную гражданскую войну.
«И зачем эту сволочь набрали?»
В начале 1918 года воевать в России было практически некому. Старая армия полностью разложилась, а новая, Красная армия еще не успела сложиться. Особо уполномоченный Совнаркома в Архангельске Михаил Кедров впоследствии вспоминал о тех днях: «Прием добровольцев шел крайне туго. Крестьяне не знали и не понимали задач Красной армии… К новой армии они чаще всего относились с полным безразличием, а нередко и с явным враждебным чувством… Добровольцем в Красную армию шел обычно человек, которому терять было нечего… Оказалось, что в общем приблизительно на 60 % армия состоит из инертной массы крестьян, привлеченных в ряды ее голодом, 10 % составляли коммунисты и левые эсеры и 30 % падало на случайный элемент авантюристического характера, иногда с уголовным прошлым… Дисциплина отсутствовала. Одно упоминание о ней вызывало резкий отпор со стороны красноармейцев, отождествлявших ее с царским режимом».
Положение в стане потенциальных врагов советской власти было не лучше. В ноябре 1917 года бывший главнокомандующий российской армии генерал Михаил Алексеев создал так называемую Алексеевскую офицерскую организацию. В декабре алексеевцы перебрались на Дон, в Новочеркасск, и начали формировать первые боевые отряды, ставшие впоследствии ядром Добровольческой армии. Алексеев надеялся главным образом на офицеров. Действительно, офицерство, претерпевшее немало унижений от революционных солдат и матросов и глубоко возмущенное планами большевиков заключить мир любой ценой, казалось естественным врагом большевизма. Но проблема была в том, что офицеры воевать не желали и на Дон не ехали. Участник белого движения юнкер Ларионов вспоминал: «Училищные офицеры ехать на Дон не хотели – кто устал от войны, кто не хотел оставить семью и ехать в неизвестность, кто просто ни во что больше не верил и ни о чем знать не хотел». О том же самом, только более резко, писал генерал Деникин: «Пробивались в армию сотни, а десятки тысяч в силу многообразных обстоятельств, в том числе главным образом тяжелого семейного положения и слабости характера, выжидали, переходили к мирным занятиям, преображались в штатских людей или шли покорно на перепись к большевистским комиссарам, на пытку в чрезвычайки, позднее – на службу в Красную армию. Часть офицерства оставалась еще на фронте, где офицерское звание было уже упразднено…» На юнкеров тоже можно было положиться далеко не всегда. Тот же Ларионов писал: «Многие из приехавших на Дон константиновцев (юнкеров Константиновского военного училища) вернулись с Дона в Петербург или другие города России, как только положение на Дону, в Ростове и Новочеркасске стало для собравшихся там юнкеров и офицеров угрожающим».
Другим естественным врагом большевизма была буржуазия, но и она не спешила включаться в борьбу. Белый генерал Петр Махров вспоминал о том тягостном впечатлении, которое произвела на него Одесса времен интервенции: «Когда я ознакомился с жизнью этого города, настоящего Вавилона, с его еврейско-французской спекуляцией, с его биржевиками и всевозможными дельцами, торопившимися только нажиться, когда я увидел политические партии, стремящиеся к власти, и толпы праздной молодежи, не желавшей вступать в ряды добровольцев, я почувствовал, что здесь оставаться не могу». Деникин писал то же самое о Ростове: «Они (добровольцы) дрались на подступах к Ростову, зная, что сотни тысяч казаков и ростовской буржуазии за их спиной живут легко и привольно. Они были оборваны, мерзли и голодали, видя, как беснуется и веселится богатейший Ростов, финансовая знать которого с большим трудом «пожертвовала» на армию два миллиона рублей».
Не желали воевать с большевиками даже казаки, считавшиеся прирожденными консерваторами. «Старики», то есть пожилые казаки, заправлявшие в станицах, не желали никаких революций, но спасать Россию вовсе не стремились. Молодые казаки, вернувшиеся с фронта, и вовсе сочувственно относились к революции, ненавидели офицеров и совершенно не собирались воевать. При этом и старые, и молодые казаки с подозрением относились к Добровольческой армии Алексеева, формировавшейся в Новочеркасске. Деникин вспоминал: «В широких кругах Донской области съезд «контрреволюционного офицерства»… вызвал явное опасение и недовольство… Степное казачество видело большие военные приготовления Советской власти и считало, что ее волнение и гнев навлекают только непрошеные пришельцы. Этому близорукому взгляду не чуждо было и само донское правительство, думавшее соглашением с местными революционными учреждениями и лояльностью в отношении Советской власти примирить ее с Доном и спасти область от большевистского нашествия. Казачья молодежь, развращенная на фронте, больше всего боялась опостылевшей всем войны и враждебно смотрела на тех, кто может вовлечь ее в «новую бойню».
Поскольку россиян, желавших воевать, было крайне мало, и красным, и белым пришлось впоследствии привлекать зарубежных волонтеров. На стороне красных сражались латышские стрелки и прочие «интернациональные бригады». Но наемников использовали и белые. Участник белого движения Роман Гуль, например, описывал в мемуарах такой эпизод: «Кто-то идет навстречу. «Кто идет?» – «Китайский отряд сотника Хоперского». Подошли человек тридцать китайцев, вооруженных по-русски. «Куда идете?» – «Ростов, большевик стреляй». – «И зачем эту сволочь набрали, ведь они грабить к большевикам пошли», – говорит кто-то. «Это сотник Хоперский, он сам вывезенный китаец, вот и набрал. В Корниловский полк тоже персов каких-то наняли…»
Таким образом, к январю 1918 года во всей России было всего около 4000 человек, готовых и желавших воевать в составе алексеевских отрядов. При этом их стратегическое положение было совершенно отчаянным. В Новочеркасске они находились на птичьих правах. Атаман Каледин сочувствовал их делу, но вынужден был считаться с мнением казаков, которые требовали удаления добровольцев с Дона. Крепкого тыла не было, поскольку за спиной у них были те же самые казаки, смотревшие на «золотопогонников» с нескрываемой неприязнью. А впереди лежала необъятная Россия, которая не слишком жаловала большевиков, но совершенно не желала возврата к дореволюционным порядкам. При таких условиях белые не только не имели шансов выиграть гражданскую войну, но даже фактически не имели сил для того, чтобы ее развязать. И все-таки война началась.
«Постреляв, уходили неизвестно куда»
Первая операция добровольцев против большевиков была проведена еще в ноябре 1917 года, когда атаману Каледину понадобилось разоружить два большевистских запасных полка, стоявших в Новочеркасске. Операция прошла бескровно. 25 декабря 1917 года по старому стилю, или 7 января 1918 года по новому стилю, было официально объявлено о формировании Добровольческой армии. Общее руководство взял на себя генерал Алексеев, а военное командование было возложено на генерала Корнилова. Наступать эта армия, конечно, не могла, но само ее возникновение было фактическим объявлением войны. Однако из того, что война была объявлена, вовсе не следовало, что она была обречена распространиться на всю Россию и продлиться еще два года.
Новость о создании Добровольческой армии повергла большевистское руководство в состояние, близкое к панике. С юга доносили, что «положение крайне тревожное», «Каледин и Корнилов идут на Харьков и Воронеж», хотя на самом деле добровольцы еще даже не выдвинулись на фронт. Заместитель наркома по военно-морским делам комиссар Склянский докладывал Совнаркому, что Дон мобилизован поголовно, а вокруг Ростова собралась армия в 50 тыс. сабель и штыков, в то время как под командованием Корнилова не было и половины этих сил. Против корниловцев были двинуты крупные силы, и уже в конце января красные начали наступление на Ростов и Новочеркасск. Тут-то и выяснилось, что гражданская война в основном шла в тот момент лишь в воображении добровольцев и противостоявших им красногвардейцев. Фронт корниловцев мгновенно рухнул, и белая гвардия начала поспешно отступать. Начался знаменитый Ледяной поход белой армии, который больше всего напоминал бегство. Деникин описывал его довольно поэтично: «По бесконечному гладкому снежному полю вилась темная лента. Пестрая, словно цыганский табор: ехали повозки, груженные наспех ценными запасами и всяким хламом; плелись какие-то штатские люди; женщины в городских костюмах и в мягкой обуви вязли в снегу. А вперемежку шли небольшие, словно случайно затерянные среди «табора» войсковые колонны – все, что осталось от великой некогда русской армии. Шли мерно, стройно. Как они одеты! Офицерские шинели, штатские пальто, гимназические фуражки; в сапогах, валенках, опорках».
