Многим действительно полегчало. Не так опасливо озирались они в толпе после успокоительного слова перевозчика.
Пристали к берегу. Монах опять у выхода с парома.
— Рабы Божьи… по усердию, на пользу святыя обители… Бог наказует, если кто не подает… По силам, рабы Божии, по силам, кто сколько! Ей, вы там, — оглянулся он на юрких странников, проскользнувших у него за спиной: — воровская порода, почему не дали? Давайте, давайте, по усердию, на пользу святыя обители. Что же, рабы, скорее… Мы же молимся за вас, православных христиан [2].
И пятаки, и трешники, и копейки сыпались в горсть монаху, зорко заглядывавшему в мошны мужикам и бабам.
— Что мало дала!.. Ишь, у тебя монисто какое! Давай больше, раба, больше давай! Тебе на том свете зачтется. У нас, братия, не пропадет! Каждый грош за ваши души. Бог видит все! Ну, рабы, по силе возможности… Ишь, уходят… по усердию! Тут какой случай был, некий скупец пожалел подать на перевоз — и ввержен был Господом в воду. Так и не спасли. На виду всех, рабы!
Медь еще шибче посыпалась в раскрытую горсть.
— Вот благодарю! — отозвался он на чей-то двугривенный. Господи, спаси и благослови!
— Наше дело трудное, — живописал потом отец Трофим-перевозчик, показывая мне ободранные руки. — Вот оно как! Этот паром обитель едва оттягала. Перевоз-то с торгов шел; ну, у обители один мирянин и отбил, — дороже дал. Становой, слава Богу, помог, спаси его душу; запретил перевозить на том месте, и мирянин поневоле обители передал, и большие за жестоковыйность свою убытки понес. Чрево-то теперь не распускает, похудал даже, с лица спал. А мы ничего, торгуем хорошо.
На противоположный берег опять привалила партия богомольцев. Земные поклоны отбивают, прямо лбом в песок.
— Сейчас, сейчас, рабы Божии! — кричит им отсюда отец Трофим, отваливая… И опять скрипит канат, и опять обрывает себе руки перевозчик.
Монастырские дамы. Женская больница
Не успел я попрощаться с отцом Трофимом, как навстречу нам — красивый, рослый монах, ряса шелковая. Вокруг дамы, потертые, изношенные, в черных платьях, губы сжаты великопостно. Глаза завидущие, щеки подбелены, волоса жиденькие, колечками на лоб. Так и пахнуло на меня от них камфарой, оподельдоком, креозотом и ладаном. У них всегда подобный запах. Полжизни они сплетничают — остальную молятся и плачут. И все по обителям. Живут месяц, другой — свивают часто гнезда около монастырей. К инокам притекают с верой и бывают ими утешены.
— Эта касть и у нас развелась! — кивнул на них худой, сморщенный монах, с которым я заговорил по пути.
— А что?
— Ходят, шельмы, по всем дворам. В келиях от них не убережешься…
— Чего им надо?
— Совместных молитв просят. Все они богом обижены. Ишь, мордастые какие! Ну, думают, монаху дама-то на диво и притекают. Я одну такую из своей кельи за руку на двор вывел, там поставил ее перед собором и в затылок ткнул, чтобы покаялась, а потом плюнул ей на хвост и отошел прочь — в мире… От них не убережешься! В лес пойдешь — она уж тут как тут: перед глазами подолом вертит и льстивыми словесы тебя улещает. Уязвляют страстью, уловляют кротостью. Камо иду? Бывают и такие монахи, как этот, что соблазняются. И сколько их, этих дамов, к нам ездит!.. Ну только шельм Господь тоже, надо полагать, не пожалеет. Блудницы вавилонские! Гнилозубые!
— Покаются в свое время.
— Они и каются-то как! Ишь, волоса в колечки. Будут мучимы день и ночь и дым мучений их восходить будет до небес. Подрумянят щеки да и каются…
— Эк вы злы на них.
— Да уж очень доняли. Комар летом не так томит.
Монастырская проституция не ограничивается одними этими гнилозубыми богомолицами. При монастыре живут прачки — баб шестьдесят, и молодых, и старых. Они моют полы в келиях, окна, стирают белье инокам, трапезную в чистоте содержат и сверх того, как говорят в Славянске, имеют занятие приватное — моют в банях головы монахам. Выдаю, за что сам получил. Они же помогают и в женской больнице, устроенной для богомолок при обители. Тут за недугующими и страждущими ухаживают старушки «вроде как бы монашки», пояснил мне инок. Больницу эту я осматривал. Она открыта на пятнадцать кроватей. Воздух прекрасный, содержание безукоризненно. Все издержки принимаются на счет монастыря.
— Умирающие тут за редкость, — пояснил мне тот же монах. — Случается, привезут — на ладан дышит, но оправляется. Потому у нас воздух целебный. На этом воздухе Лазарь смердящий и тот бы воскрес. Иная встанет и пешком до Киева еще сходит. Мы и фельдшера для больных держим. Сначала ему деньги платили, а потом убедили иноческий сан приять. Теперь он монах; и ему лестно, и монастырь выгадал. Все на пятьсот рублей в год расходу меньше. Доктора нанимаем светского из Славянска. То ли бы дело, коли бы и тот постригся. Совсем бы тогда наша больница на ноги встала. У нас в обители хорошо; даже зимой и то не скучно. Вы как думаете, мы и училище содержим. Верстах в семи от монастыря. Мальчиков на пятьдесят.
Учить детей посылают стариков-монахов. В самой обители мальчиков и слишком молодых послушников не держат вовсе, по весьма понятным причинам. На юге могли бы развиться совсем неподходящие к достоинству обители отношения. Окрестному же населению вообще монастырь старается быть полезным. И влияние его все растет и растет. Так, например, случился около пожар: обитель не только послала свои инструменты, но погоревшим выдала пособие от десяти до пятидесяти рублей. Разумеется, все такие расходы возвращаются почти сторицею. Монахи слишком хорошие хозяева, чтобы бросать свои деньги даром. Они копейкой не рискнут, если не надеются вернуть рубль… Как Соловки на севере, так и Святые горы здесь — типы кулачествующей общины. От кулака-хозяина одно отличие: тот на себя старается, а эти на обитель усердствуют.
Поставьте в укор иноку слишком уж промышленный характер его деятельности — ответ готов:
— Мы не на себя… мы на благолепие обители!.. Нам не надо! Мы нищетой возносимся и уничижением величаемся!
Собор. Северный и южный монах
В самом монастыре, посреди двора, уложенного плитами, громадный собор. Несмотря на всю свою массивность, он кажется чрезвычайно легким, с четырьмя угловыми и пятою — высокою, посредине его колокольней. Величавое здание это обошлось обители вчерне в 300000 рублей и, что замечательнее, строилось оно простым полтавским крестьянином подрядчиком, без всякой помощи ученого архитектора. Меня поразила в этом соборе соразмерность и красота линий, соответствие частей. Ни башенки не давили массу собора, ни самый корпус его не казался слишком велик для них. К сожалению — монахи думают, по своему обыкновению, аляповато расписать его стены снаружи и тем, разумеется, уничтожат впечатление, производимое им теперь.
Крестьянин, строивший собор, работал почти безвозмездно из усердия.
— В городах ему работы мало… Начальство воспрещает без архитектора, ну, а у нас он по своей вольной воле…
Строитель при этом оказался еще и полуграмотный. То же явление, на какое я наткнулся и в Соловках. Только Святые Горы, разумеется, далеки от нашей северной обители. В Соловках каждый камень полон воспоминаниями. Целые века протекли над обителью. В ее башнях, келиях и стенах — живет летопись славного прошлого. Плесень и ветхость дряхлеющих построек, рядом с циклопическими сооружениями, пережившими четыреста лет, кажутся вам страницами открытой книги, на которых вы читаете красноречивые былины о борьбе и страданиях, о росте этого крестьянского царства. Самые типы монахов там чудятся вам теми же, какими они были во время шведского разорения. Тени Зосима и Савватия как будто еще бродят в дремучих лесах Анзер и Муксальмы. Тут иное дело. Святогорье пахнет не плесенью старины, а лаком, масляной краской и известкой. Оно возникло только вчера; от прошлого здесь, внизу, не осталось ничего. Это чистенький и богатый мещанин, строящий купеческие хоромы и расписывающий по-суздальски их внутренние стены. Это создание последнего времени, без старого величия. Там наворочены целые утесы, здесь всюду кирпичная кладка. Одно здание собора не изменяет еще этого впечатления. Сверх того, в Соловках повсюду вы видите могучую волю, богатырский размах. Там мужик строил мосты через море, заваливая его скалами. Некрасиво, зато прочно создавал, по-медвежьи. Здесь, через Донец, возят на пароме, хотя на противоположный берег рукой подать.
— Отчего бы вам моста не поставить?
— Летом ставим… деревянный… Теперь не время… Осенью снимаем.
— Вам бы настоящий завести.
— Это мирское дело.
Тут есть тоже кулачество, но кулачество Соловецкое соединено с замечательною предприимчивостью. Соловки изобретательны. Это широкая натура, покоряющая море, срывающая целые горы себе в угоду. Здесь, в Святых горах, кулачество мещанское, наживное копеечное. Тут не рубль создает миллионы, а только копеечка рубль бережет… Это разница, и разница большая… Там соловчанин-монах не на одних даровых да наемных работниках выезжает; тут святогорец сам ни за что не возьмется. Соловецкого монаха вы увидите с топором, с сетью в руках, с киркой. Он и землю роет, и стену кладет, и лес рубит, и рыбу ловит, и зверя бьет, и соль варит, и доки строит, и мореходствует. Святогорец нанял себе человек двести рабочих и малодушествует в тепле благодатного юга. Место монастыря внизу все срыто. Тут прежде холмы стояли, их сняли. Лощины засыпали. Но все это сработано не монашескими руками. «Наймали грабарей». Иноки только присматривали за ними. На Соловецких островах дороги пробиты руками крестьян-монахов; здесь путь в Славянск, дорожки между пустыньками и скитами, все проделаны мужичками за поденную плату. Это именно разбогатевший мещанин. В окрестностях два села, Банное и Богородичное, которые почти сплошь заняты работами на монахов. Даже лес рубят курские наймиты. Одеваются святогорец одинаково с соловчанином — то же грубое платье, та же неуклюжая обувь. Но последний перед вами является мужик мужиком. И ходит он приседая, и лапища у него заскорузлая, и чрева нет (у мужика брюха не найдешь, оно ему не полагается). Святогорец же отрастил себе живот, а уж если истым монахом явится, так именно иконописным, с сухой складкой изможденного лица, с равнодушным, безучастным к страданию и радости своего ближнего, взглядом. Жилье его так же неказисто, как и у соловецкого монаха; но во всякой келье вы замечаете, что тут поселился не мужик, а именно мещанин. И картины не те, и книжки своеобразного пошиба. Куда ни посмотришь — везде эта разница. В Соловках пропасть лошадей. Богомольцев ко всем островам возят в монастырских экипажах. Кучера — непременно монахи. И настоящие, не послушники. А заправляет делом иеромонах, играющий большую роль в обители. В Святых горах содержится до тридцати коней, но ходят за ними и кучерами служат наемные люди. Донец богат всякой рыбой, но правильного промысла монахи не завели. Сами же говорят, что у них сомы ловятся пудов по десяти, а рыбу на уду добывают. В Соловках и сельдяные, и тресковые ловы организованы как большое промышленное предприятие. Святогорцы ссылаются на то, что Донец весь запружен корягами, рвущими сети. Но существовало ли бы такое препятствие для соловчанина, который английские доки ухитрился у себя устроить… Нужно приложить личный труд и сметку — а этого-то и нет. У кого они есть — тот в загоне. Потому что настоящему иноку «не подобает». Сравнивая дальше Святые горы с Соловками, всюду встретишь то же соотношение. Отчего же промысел, труд, изобретательность не прививаются здесь? Потому ли, что южное крестьянство бездеятельно? Разумеется, нет! Воронежские и харьковские крестьяне в Соловках являются дорогими помощниками и работниками. Я объясняю это иначе. В северной обители мужик всем правит и верховодит. К сожалению, только администрация у него отнята; к сожалению, потому, что в его руках не повторялись бы безобразные факты, недавно рассказанные корреспондентом «Церковно-общественного Вестника». Эти факты — сплошь создание монашествующей бурсы, а не иночествующего крестьянства.
