«Лихачи», о которых упомянул градоначальник, среди московских извозчиков представляли собой некую высшую касту. Они и до войны не жаловались на заработки, о чем мы писали в предыдущей книге, а уж в военное лихолетье просто купались в деньгах. Слишком много нашлось в Москве нуворишей, готовых платить без счета за катание на рысаках. Газета «Время», бичевавшая безудержное мотовство, посвятила лихачам такую филиппику:
«Когда на зарвавшихся извозчиков была наложена узда в виде изданной специальной таксы – в полицейских участках шло форменное соревнование на лихачей. Все извозчики хотели стать лихачами.
– Помилуйте, никакой таксы не знаем, а ежели так, то ведь доходу будет куча.
Московские извозчики знали, что хотели.
Никогда таких безумных денег не зарабатывали лихачи, как в эти дни.
Москва – та показная Москва, которая за два года войны выявила всю дряблость и несостоятельность, словно помешалась на лихачах.
Лихачи – это идеал всех тех, кто в мотовстве и расточительности находит конец своим стремлениям».
Стремясь разрешить «извозчичий» кризис без отмены таксы, Городское управление объявило о проекте создания муниципальных извозчиков. В январе 1917 года в качестве эпитафии маниловским планам Управы обозреватель «Московского листка» писал, что горожанам вряд ли доведется воспользоваться услугами «вежливых, вооруженных европейскими цилиндрами… извозчиков, еле удерживающих туго натянутыми вожжами сильных и быстрых рысаков… в форме, с усовершенствованными пролетками и особыми счетчиками, благодаря которым ни одна лишняя копейка не должна была поступать в городскую кассу».
В заключение нашего очерка буквально несколько слов посвятим московским автомобилистам. Как ни странно, но, судя по рассказам современников, после проведенной властями мобилизации «самодвижущихся экипажей», было не заметно, что их количество на улицах Москвы сократилось.
– Гляди, с каким старым грибом Мурашкина катит сегодня.
– Так что же? Теперь небось «грибной сезон», пост!
Объяснение этому феномену оказалось довольно простым: по каким-то соображениям военное ведомство забирало в действующую армию только маломощные машины. А вот владельцы «мерседесов», «бенцов» и прочих многосильных «стальных коней» не лишились своей собственности. На зависть окружающим, они продолжали раскатывать по городу.
Как и до войны, шоферов, задержанных полицией за слишком быструю и неосторожную езду, градоначальник карал большими штрафами и тюремным заключением. Правда, военное время добавило еще один сюжет: владелец одного из гаражей и работавшие на него шоферы таксомоторов попали под арест за отказ возить офицеров без предоплаты.
И если такой непатриотический поступок оказался единичным явлением, то число любителей прокатиться с ветерком и с риском для жизни пешеходов не уменьшилось. В январе 1917 года фельетонист «Раннего утра» дал этому явлению созвучное времени название: «“Танки” в Москве». Отключение уличного освещения, вызванное нехваткой топлива, привело к увеличению числа жертв шоферов, носившихся сломя голову. Журналист предложил отправлять таких водителей на фронт: если они столь кровожадны, что не могут оставить в покое горожан, то пусть на своих автомобилях давят немцев. Видимо, из-за грянувших вскоре революций эта
В. Руга, А. Кокорев идея как-то забылась, а лихачи-«танкисты» стали возить комиссаров и прочих ответственных работников – т. е. стали служить народу[36].
«Скажи же, дядя, ведь не даром»
Москва, объятая угаром, —
Как будто на балу?!
И в столб ударившись невольно,
Ответил дядя недовольно:
– Для бодрости в тылу!..
Дон-Аминадо
В середине августа 1914 года в Москве, как обычно, открылся театральный сезон. Сумятица, вызванная мобилизацией, наплыв раненых и первые известия о потерях не смогли воспрепятствовать привычной устремленности москвичей в места развлечений. Традиционно первым распахнул двери для зрителей театр Корша. Однако изменения, вызванные войной, затронули и мир театра. На них обращал внимание читателей рецензент газеты «Утро России»:
«Весь земной шар стал театром – театром величайших событий и величайшего энтузиазма.
И тот, кто хочет говорить теперь к толпам, должен говорить к их энтузиазму. Не всякое искусство дойдет сейчас даже до тех, кто был к нему чуток в дни мира.
Есть сокровища, которые зарывают в дни войны, и скрипка молчит, когда грозно говорят трубы и барабаны.
Театр, который будет в наши дни делать дело чистого искусства, будет делать прекрасное дело, и будущее оценит тех, кто не дал священному огню исчезнуть в огне пожарищ.
Но современности нужно иное. Она хочет и должна жить мощью своего энтузиазма. И тот театр, который даст ей для этого возможность, пойдет по верному пути.
Корш, в 33-й раз открывший вчера свои двери, понял это. Его вчерашний “апофеоз”, в котором отразились кровавые тревоги и великие надежды наших дней, нашел дружный отклик в зрительном зале. Взрывами энтузиазма была встречена группа народов России, дружно объединившихся перед лицом великой войны. Один за другим выходили на авансцену воины, олицетворявшие союзные армии, и зрительный зал стоя выслушал и восторженно приветствовал “Боже, Царя храни”, Марсельезу, бельгийскую “Брабансону” и гимны: английский, сербский и черногорский[37].
Давно уже театр Корша не видел в стенах своих такого подлинного воодушевления. И за этот взрыв энтузиазма можно простить ему слащавую “Генеральшу Матрену” Крылова, достаточно к тому же плохо разыгранную».
Характерную деталь отметил автор рецензии в последнем абзаце. Реалии военного времени – мобилизация актеров и технических работников[38] – не могли не повлиять на качество постановок. В том же театре Корша премьеры пекли как блины, а здесь, на открытии сезона, предложили давно заигранную пьесу. Причем зрители не стали привередничать по поводу качества представления.
Описывая настроения, охватившие московское общество, обозреватель «Утра России» писал по поводу переполненности театров зрителями:
«Слова поэта: “Жизнью пользуйся живущий”, таким образом, еще раз оправдаются даже в дни великого русского бедствия. Там, на берегах Вислы, под стенами отныне навсегда сроднившейся с нами Варшавы, льются потоки крови. Обезображенные тела русских воинов плывут по мутным волнам реки, неприятельская артиллерия рвет на части целые отряды русских солдат. Тысячи семейств мирного населения в ужасе перед вражеским нашествием покидают насиженные места, бросают имущество, бегут куда глядят глаза, обреченные на долгую и острую нужду. Горят сжигаемые здания, вытаптываются засеянные поля, вырубаются леса, повсюду царит смерть и разрушение. А здесь, в сердце России, жизнь идет по-прежнему. Беспокоятся о своевременной записи на абонемент, вытягиваются длинными вереницами перед театральными кассами, ахают, услыхав, что на шаляпинский концерт все билеты расписаны, словом, живут так, как жили и год, и пять, и десять лет тому назад, когда ни о какой европейской войне еще не было и помина, когда германская опасность казалась только отдаленным фантомом, в реальность которого даже не особенно твердо верилось.
Со стороны такой подчеркнутый интерес общества к театру может показаться даже проявлением равнодушия к происходящему на войне. Находятся и сейчас голоса, клеймящие тяготение публики к театральным зрелищам своего рода преступлением, обвиняющие ее в позорном безразличии к судьбам родины, переживающей на берегах Вислы знаменательные моменты своей вековой истории. Мечутся громы по адресу посетителей зрительных зал, якобы не уважающих горе своих близких, вынужденных нести на своих плечах первые удары военных событий.
Все это уже есть, все это мы слышим, все это не может не вызывать в большинстве чувства самого энергичного протеста. На исходе уже третий месяц небывалой в летописях человеческой войны. За эти три месяца произошло многое, что отныне направит русскую жизнь по совершенно иному, сравнительно с пережитым, руслу. За эти три месяца Россия узнала и величественную радость одержанных побед, и обливающее сердце кровью горе военных неудач. (…)
С необычайной энергией взявшись за труд помощи воинам, принеся ему не только денежные средства, но и бесконечное число добровольных работников, русское общество доказало, что оно не заслуживает упрека в равнодушии к совершающемуся. Нет семьи, которая так или иначе не участвует в общей работе на пользу России.
А что в редкие часы досуга общество не прочь заглянуть в театры – в этом нельзя видеть даже малого греха. Было бы хуже, если бы в естественном беспокойстве за будущее мы забились в свои норы и отказались от всякой наружной жизни. В четырех стенах дома военные призраки принимают всегда самые фантастические очертания, опасности становятся грознее, страхи принимают характер ужаса. Это верно относительно каждого отдельного человека. Это верно и относительно всего общества.
