Яхнову от этих слов стало не по себе. Он опять встал.
— Признаюсь, я был пьян, — заговорил он, — а пьяному море по колено. Может, что-нибудь и натворил. Наверное, было. Только дайте мне срок, не губите снова мою жизнь… — слезы покатились по его щекам.
Собрание проходило бурно. Никто не оправдывал Яхнова. Рабочие гневно осуждали его, стыдили, позорили. Драили наждаком.
— Взять Яхнова на поруки — это ответственное дело. Нам придется за него отвечать. А если он снова совершит подобное? Где гарантия, что. этого не случится? Гарантия, мне кажется, в том, что нам он обещал исправиться. Я думаю, что нам не стоит брезговать его прошлым, оставим его на заводе. По-моему, он не потерян для нашего общества. Надо взять его на поруки, — закончила свое выступление комсорг Вера Самсонова.
И рабочий коллектив взял Яхнова на поруки.
После собрания Яхнов не скоро пришел в себя. Он все думал: ну, теперь все отвернутся от него. А может, прокурор все-таки передаст дело в суд?
Но верят, очень верят у нас человеку. И прокурор принял решение прекратить дело Яхнова и отдать его на поруки коллективу.
И вот Яхнов снова перед прокурором, он пришел сам, побеседовать с Арсентием Николаевичем, еще раз заверить его, что это в последний раз он оступился и больше никогда не позволит переступить советский закон.
— Скажу откровенно, — говорит он, — больше всего на меня подействовало то, как люди, трудовые деньги которых я раньше бессовестно крал, эти же люди спасли меня от новой катастрофы. Я теперь понял: настоящий мой друг — весь коллектив. Его осуждение для меня куда тяжелее, чем судебный приговор…
И ведь никто не отвернулся, — дрогнувшим голосом продолжал Яхнов. — Они же обо мне заботятся. Вот недавно помогли мне приобрести костюм, пальто. А наш комсорг, Вера, никогда не забывает пригласить меня то в кино, то в цирк. Узнали, что я люблю читать, — книги мне приносят. В общем, будьте уверены, товарищ прокурор, теперь уже со мной ничего не случится, работаю хорошо, норму перевыполняю. И большое вам спасибо. Я вас не подведу.
— Меня — что, — улыбнулся Сергеев, — себя больше не подводите.
— И себя тоже.
Из мест заключения в прокуратуру, в суды, в милицию идет довольно много писем от тех, кто отбывает наказание. Письма эти разные. Иные выражают свое несогласие со строгим приговором суда, другие раскаиваются в содеянном, третьи благодарят наше правосудие за тот урок, который оно им преподало, и дают клятву впредь жить честно, не нарушать закон.
Многие из этих посланий написаны горячо, искренне, и тем не менее юристы знают, что далеко не каждой строке в них надо верить. Нельзя забывать, что человек; находится в нелегких условиях, он лишен самого дорогого в жизни — свободы, ему больно, и боль эта искренняя. Может быть, в эти дни он и сам глубоко верит в то, что пишет, и раскаивается искренне, и клянется, что называется, от всей души.
Увы, стоит ему выйти на свободу, встретиться с дружками, выпить чарку водки, как все добрые и высокие слова разлетаются, как дым на ветру. Конечно, так бывает далеко не всегда. И всякий раз, когда речь заходит о досрочном освобождении, о передаче на поруки, взвешивается не только каждое слово, а главным образом — каждый поступок человека. «Раз солгавшему верить трудно», — так говорят в народе. И тем не менее верить оступившемуся надо. Иначе он пропадет. Иначе он так и не выпутается из тенет, в которые попал однажды. Попал, может быть, чисто случайно.
Однажды в приемную министерства охраны общественного порядка пришли высокий рыжеватый мужчина и молодая худощавая женщина. На руках женщина держала ребенка.
— Это вот вся моя семья, — сказал мужчина. — Если я в чем виноват — судите. Но больше так жить я не в силах.
— Ваша фамилия? — спросил работник приемной.
— Мансуров… Нет, вернее, пишите — Лонгуров. Афанасий Иванович Лонгуров. Тысяча девятьсот тридцать шестого… Нет, опять не так. Тридцатого года рождения. Я расскажу вам все…
Работник приемной, молодой еще человек, сумел, однако, определить, что столкнулся со случаем серьезным, и поступил совершенно правильно, попросив опытного следователя Николая Васильевича Семина принять посетителей. И вот уже вся семья в просторном кабинете следователя.
— Рассказывайте.
Афанасий Лонгуров вырос в глухой сибирской деревне. Окончил семь классов, курсы механизаторов. Стал работать в своем же колхозе трактористом. Рано умер отец, раненный бандитской пулей. Двое старших братьев не вернулись с войны. Семье жилось не сладко.
Шел 1947 год. Однажды приятель принес Лонгурову пачку денег и конфеты.
— Афонька, деньги пока спрячь. А конфеты ешь. Потом еще купим. И — молчок!..
— И глуп я был, гражданин следователь, темный, деревенский парень. Да и то сказать — голодно в ту пору в деревне было, сами, наверное, помните. А тут конфеты. Я в жизни столько в руках не держал. Хотя уже сам работал. А парень тот, Генка, он-то был из обеспеченной семьи. Отец у него хоть и на одной ноге, но любого здорового обскачет. Все время то завхозом, то кладовщиком. А в войну стая председателем сельсовета, да еще и пасечником заделался… у них деньжонки водились. Генка балованный был, нигде не работал, не учился. Так, баклуши бил. Хотя много старше меня.
Когда в магазине хватились пропажи, подозрение сразу на Генку пало. А он на меня показал. Пришел милиционер с какими-то людьми — и сразу в то место, где деньги лежали. Так они там и были, куда мы их с Генкой положили. Меня взяли. А Генкин отец мне толкует: «Ты, Афонька, прими всю вину на себя. Я, мол, один украл, я и спрятал. Генку не путай. Тогда я тебя выручу. Ты же знаешь, у меня верные люди везде есть — и в районе и в области».
И мать и родные тоже в один голос: «Ты Иннокентия Кузьмича слушай, он мужик авторитетный и с деньгой. Он все может».
Вот так и подписал я бумагу, которую мне следователь дал. Обвинительное заключение. Это уж я потом узнал, как называется. И действительно, меня отпустили. Вроде как бы на поруки меня сельсовет взял. Недели две я на свободе гулял. А потом как-то Иннокентий Кузьмич приехал к нам и говорит: «Поедем, Афонька, в район, там еще одну бумагу надо подписать». Поехал я, ни о чем плохом не думал. Даже белье запасное не взял. А он привел меня в кабинет к прокурору и говорит: «Заберите этого ворюгу, я за него отвечать не хочу».
Меня словно обухом по голове, верите — нет?
Не ответил на этот вопрос следователь, хотя, честно сказать, несколько усомнился в правдивости этой истории. Промолчал. Решил послушать, что дальше будет.
Но посетитель и не ждал ответа. Это просто у него, как выяснилось, привычка была такие слова вставлять «верите — нет?». Как другие, например, говорят «милый ты мой».
…С того дня прошло двадцать лет. Двенадцать из них в общей сложности Афанасий Лонгуров провел в заключении. Восемнадцатилетний деревенский парень хлебнул там лиха, прежде чем стал председателем совета коллектива, авторитетным человеком. В заключении он возглавил совет охраны порядка.
— Весь совет — два зэка: я и мой заместитель, Володькой звали, из Одессы. А время же знаете какое было — недавно война кончилась, кого там, какого только дерьма не было: и дезертиры, и самострелы, и всякая другая сволочь. Порядки были разве такие, как сейчас?
Надели мы красные повязки на рукава и пошли в самый запущенный, в пятый барак. Знали мы, что там у бандитов и ножи были и пики самодельные — умели хранить. Вошли мы с Володькой в барак. Первый, кто наши повязки увидел, крикнул на весь барак такое словцо, что у меня мороз по коже пошел. Но дернул я Володьку за рукав: «Идем!»
Медленно идем по проходу. Кто на нарах сидит, кто в карты режется, третьи просто дрыхнут. Они же на работу не выходили. Идем мы с Володькой и чувствуем, как постепенно весь барак смолкает и все внимание — на нас. Дошли мы до конца, поворачиваем, а обратно идти негде — весь проход между нарами забит. Стоят, ждут.
Верите — нет, словно кровь вся отхлынула в голову и слышу, как сердце мое стучит. Думать долго некогда. И как я нашелся — такую речь сказал, сам себе потом долго удивлялся.
«Ну, что вы на нас смотрите? — говорю я тихо, себя сдерживаю. — Вас что, смутили наши красные повязки на рукавах? Между прочим, эти повязки из той же материи, что и красный флаг, сделаны. Тот красный флаг, под которым дед мой Данила Егорович в Сибири революцию делал. Тот самый красный флаг, под которым моего батьку Ивана Даниловича бандиты убили. Тот флаг, под которым два моих старших братана, Петр и Тимофей, головы на Великой Отечественной сложили».
Говорю я так и чувствую, как голос мой громче и тверже становится. Как настоящий оратор. Кто-то с нар пискнул: «Агитация». Но я на него не обратил никакого внимания и продолжал свою речь.
«Эти повязки, — говорю я, — одного цвета с той кровью, которую лучшие люди России пролили. За то, чтобы вы жили. Так что же вы уставились на эти повязки? На эту частичку красного знамени! Неужели вам кровь борцов революции глаза режет?» И закончил я — словно приказ отдал: «А ну, — говорю, — давайте дорогу!»
