Аркадий Натанович: мать и Борис остались в Ленинграде, и, как ни мучительны были последующие месяцы блокады, это все же спасло их.
… Борис Натанович: они уехали 28 января 1942 года, оставив нам свои продовольственные карточки на февраль (400 грамм хлеба, 150 граммов «жиров» да 200 граммов «сахара и кондитерских изделий»). Эти граммы, без всякого сомнения, спасли нам с мамой жизнь, потому что февраль 1942-го был самым страшным, самым смертоносным месяцем блокады. Они уехали и исчезли, как нам казалось тогда – навсегда. В ответ на отчаянные письма и запросы, которые мама слала в Мелекесс, в апреле 42-го пришла одна-единственная телеграмма, беспощадная, как война: «НАТАН СТРУГАЦКИЙ МЕЛЕКЕСС НЕ ПРИБЫЛ».
Это означало смерть. (Я помню маму у окна с этой телеграммой в руке – сухие глаза ее, страшные и словно слепые.) Но 1 августа 1942-го в квартиру напротив, где до войны жил школьный дружок Аркадия Натановича, пришло вдруг письмо из райцентра Ташла, Чкаловской области. Само это письмо не сохранилось, но сохранился список с него, который мама сделала в тот же день.
«Здравствуй, дорогой друг мой! Как видишь, я жив, хотя прошел, или, вернее, прополз через такой ад, о котором не имел ни малейшего представления в дни жесточайшего голода и холода. <…> Мы выехали морозным утром 28 января. Нам предстояло проехать от Ленинграда до Борисовой Гривы – последней станции на западном берегу Ладожского озера. Путь этот в мирное время проходился в два часа, мы же, голодные и замерзшие до невозможности, приехали туда только через полутора суток. Когда поезд остановился и надо было вылезать, я почувствовал, что совершенно окоченел. Однако мы выгрузились. Была ночь. Кое-как погрузились в грузовик, который должен был отвезти нас на другую сторону озера (причем шофер ужасно матерился и угрожал ссадить нас). Машина тронулась. Шофер, очевидно, был новичок, и не прошло и часа, как он сбился с дороги и машина провалилась в полынью. Мы от испуга выскочили из кузова и очутились по пояс в воде (а мороз был градусов 30). Чтобы облегчить машину, шофер велел выбрасывать вещи, что пассажиры выполнили с плачем и ругательствами (у нас с отцом были только заплечные мешки). Наконец машина снова тронулась, и мы, в хрустящих от льда одеждах, снова влезли в кузов. Часа через полтора нас доставили на ст. Жихарево – первая заозерная станция. Почти без сил мы вылезли и поместились в бараке. Здесь, вероятно, в течение всей эвакуации начальник эвакопункта совершал огромное преступление – выдавал каждому эвакуированному по буханке хлеба и по котелку каши. Все накинулись на еду, и, когда в тот же день отправлялся эшелон на Вологду, никто не смог подняться. Началась дизентерия. Снег вокруг бараков и нужников за одну ночь стал красным. Уже тогда отец мог едва передвигаться. Однако мы погрузились. В нашей теплушке, или, вернее, холодушке, было человек 30. Хотя печка была, но не было дров. <…> Поезд шел до Вологды 8 дней. Эти дни, как кошмар. Мы с отцом примерзли спинами к стенке. Еды не выдавали по 3–4 дня. Через три дня обнаружилось, что из населения в вагоне осталось в живых человек пятнадцать. Кое-как, собрав последние силы, мы сдвинули всех мертвецов в один угол, как дрова. До Вологды в нашем вагоне доехало только одиннадцать человек. Приехали в Вологду часа в 4 утра. Не то 7-го, не то 8-го февраля. Наш эшелон завезли куда-то в тупик, откуда до вокзала было около километра по путям, загроможденным длиннейшими составами. Страшный мороз, голод и ни одного человека кругом. Только чернеют непрерывные ряды составов. Мы с отцом решили добраться до вокзала самостоятельно. Спотыкаясь и падая, добрались до середины дороги и остановились перед новым составом, обойти который не было возможности. Тут отец упал и сказал, что дальше не сделает ни шагу. Я умолял, плакал – напрасно. Тогда я озверел. Я выругал его последними матерными словами и пригрозил, что тут же задушу его. Это подействовало. Он поднялся, и, поддерживая друг друга, мы добрались до вокзала. Больше я ничего не помню. Очнулся в госпитале, когда меня раздевали. Как-то смутно и без боли видел, как с меня стащили носки, а вместе с носками кожу и ногти на ногах. Затем заснул. На другой день мне сообщили о смерти отца. Весть эту я принял глубоко равнодушно и только через неделю впервые заплакал, кусая подушку…».
Борис Натанович вспоминал: «Аркадию – шестнадцатилетнему дистрофику, предстояло тащиться через всю страну до города Чкалова – двадцать дней в измученной, потерявшей облик человеческий, битой-перебитой толпе эвакуированных («выковыренных», как их тогда звали по России). Об этом куске своей жизни он мне никогда и ничего не рассказывал. Потом, правда, стало полегче. В Ташле его, как человека грамотного (десять классов), поставили начальником «Маслопрома» – пункта приема молока у населения. Он отъелся, кое-как приспособился, оклемался, стал писать в Ленинград, послал десятки писем – дошло всего три, но хватило бы и одного: мама тотчас собралась и при первой же возможности, схватив меня в охапку, кинулась ему на помощь. Мы еще успели немножко пожить все вместе, маленькой ампутированной семьей, но в августе Аркадию исполнилось семнадцать, а 9 февраля 43-го он уже ушел в армию. Судьба его была – окончив Актюбинское минометное училище, уйти летом 43-го на Курскую дугу и сгинуть там вместе со всем своим курсом. Но…»
… был откомандирован в Военный институт иностранных языков. Его он окончил в 1949 году по специальности «переводчик с японского и английского языков». Летом того же года был переводчиком на процессе над генералами японской Квантунской армии, происходившим в 1949 году в Хабаровске. Был переводчиком на следствии при подготовке Токийского процесса над японскими военными преступниками. Преподавал японский и английский языки в офицерском училище в Канске (1950–1952).
Наконец-то мы, уважаемые читатели, добрались до самого фантастического. В 1952–1954 годах молодой лейтенант Аркадий Натанович Стругацкий был отправлен на Камчатку переводчиком отдела разведки дивизии, дислоцировавшейся среди камчатских вулканов.
2. Фантастическая Камчатка
На Камчатке Аркадия встретили хорошо. И, как водится, он сразу же обзавелся товарищами. Месяца не прошло, а уже была вокруг него целая компания: лейтенанты и сержанты Володя Ольшанский, Герман Берников, Лель Махов, Андрей Друзь, Саша Пархачев, Витя Строкулев, Аркадий Захаревич, Коля Растворцев… Подтверждалась недавно созданная им теория, высказанная ещё в одном из канских писем, – мол, чем дальше от центра, то есть от Москвы, тем больше хороших людей. Даже с непосредственным шефом, начальником разведывательного отдела Героем Советского Союза майором Александром Румянцевым, установились у него замечательные отношения.
Ну, разве в Ленинграде или Москве можно так быстро подружиться с людьми?
Не прошло и десять дней пребывания на Камчатке, как Аркадий уговорил своих молодых сослуживцев совершить восхождение на вулкан – Авачинскую сопку высотой в 2741 метр, нависшей над Петропавловском-Камчатским.
Вот они все на вершине – отчаянные молодые офицеры и сержанты. Они и в самом деле хотели спуститься в кратер, но не было с собой ни веревок, ни тем более кислородных масок, а если честно, то и сил уже после восхождения не осталось.
Я вспоминаю, как мы – спортивные туристы восходили на Камчатские вулканы со специальным снаряжением, даже с ним не рискнули заглянуть в жерло.
А на Аваче глубина жерла около сотни метров, и стенки практически отвесные – это, действительно было бы серьезным испытанием для альпинистов-разрядников. А тут все-таки дилетанты собрались, хоть некоторые и щеголяли полученными уже за подобные восхождения разрядными значками.
В одном из писем на материк Аркадий так высказал свое впечатление о восхождении на Авачу:
«Именно таким представлял я себе вход в ад. Под нами зияла пропасть глубиной в несколько десятков, а может быть, в сотню метров. Стены пропасти и её плоское дно были серо-желтого цвета и казались такими безнадежно сухими, такими далекими от всякого намека на жизнь, что мне немедленно захотелось пить. Честное слово, здесь физически ощущалось полное отсутствие хотя бы молекулы воды. Из невидимых щелей и трещин в стенах и в дне кратера поднимались струи вонючих сернистых паров. Они в минуту заполняли кратер и заволакивали его противоположный край».
Полученным за это восхождение значком альпиниста Аркадий очень гордился и хранил всю жизнь в специальной коробочке среди прочих своих медалей.
Через пять лет Аркадий и Борис вместе напишут свою маленькую фантастическую повесть «Извне». Ее первая часть или глава, или первый рассказ в этой повести практически с документальной точностью описывает восхождение на Авачу.
Значительно позже бывшие сослуживцы Аркадия подтвердят: всё было именно так. Они узнают друзей в описанных персонажах. Аркадия вспомнят как хорошего и на тот момент молодого энергичного сослуживца. Сегодня, спустя столько лет, они отказываются верить, что Аркадий Натанович подбил их на эту авантюру, еще не зная, что такое восхождение на вулкан! А интерес был и спортивный, и познавательный. Ну, кто ещё там, на материке, сможет похвастаться, что заглядывал в кратер действующего вулкана? Аркадий Натанович заглядывал, и зрелище это потрясающее! Фантастическое!
