Посреди поля шалаш из еловых веток. Я лежу в шалаше лицом к звездам. На мне тулуп, валенки, шапка до самых глаз. С полночи жду таинства, которое вот-вот должно в темноте начинаться. Пока что слышу: где-то от меня справа кричат два журавля, а возле самого шалаша токует дупель. Если закрыть глаза, кажется, что лежишь в теплой избе и кто-то за стенкой на горячую сковородку по капле роняет масло – негромкий сухой треск клювом. Если в темноту протянуть руку, можно схватить эту маленькую, на длинных ногах птицу. По дороге из Африки в тундру на этой овсяной поляне дупель справляет весенний праздник. Кричат журавли. Они летят с криком низко по направлению к шалашу. Путаясь в тулупе, приподнимаюсь, выползаю из шалаша. Низко, над самой стерней, летят журавли – чувствую на лице волны холодного упругого воздуха.
Тетерева…
Токует дупель. Другой ему отзывается. Кричит, кувыркаясь в темноте, чибис… ага, начинается!.. Кажется, в темноте к шалашу подкрался мальчишка лет четырех-пяти, надувает щеки и пугает меня: «Чф-ы! Чф-ы!» Слева еще мальчишка. Еще один… Целая орава окружила шалаш, и все надувают щеки: «Чф-ы! Чф-ы!» Сколько ни гляжу в темноту, ничего нельзя разглядеть. Кутаюсь в тулуп и ложусь поудобнее, надо дождаться рассвета. Чуфыканье кругом шалаша сменяется бормотанием, гулким, немного похожим на воркование голубей. Слышно хлопанье крыльев, взлеты…
Понемногу светает. Осторожно раздвигая хвою, вижу картину, от которой дух захватывает. По белесой стерне вокруг шалаша сидят: раз, два, три… поворачиваюсь кругом – двенадцать, семнадцать, двадцать четыре угольно-черных птицы! Одна сидит прямо около шалаша. Ну, красавец! – ярко-красные брови, черный пиджак. По бокам, как носовые платки, белые пятнышки. Хвост – черная лира, а середина хвоста – кипенно-белый веер. Сейчас он розовый от зари. Стерня тоже порозовела, и по этой розовой паутине расхаживают возбужденные женихи. Мой сосед около шалаша уставился в одну точку, вытянул шею, крылья расставил в стороны и бормочет-бормочет. Еще три-четыре таких одиночки. Один из них то и дело возбужденно взлетает и садится на то же место. Остальные разбились на пары, устрашающе распустили хвосты, пригнули головы и медленно, с остановками наступают. Конечно, надо возможно громче чуфыкать и бормотать, возможно шире расставить крылья – гляди, какой я большой! Тихо прилетели четыре серых самочки. Одна опустилась в стерню, две сели на сосны, а одна – боже! – уселась на шалаше, как раз там, где у меня торчит объектив аппарата. Это соседство связало меня по рукам и ногам. Не могу шевельнуться, а как раз надо снимать – солнце всходит, женихи уже не стращают друг друга, а кинулись драться. Точь-в-точь петухи во дворе – подскакивают, хлопают крыльями, вон даже перья летят. Жертв не бывает в таких поединках. Просто один улетает с самкой, другой остается продолжать песни. Поет, как ни в чем не бывало. И сейчас же ему находится новый соперник, бежит-бежит, распустив крылья.
Тетерка улетела, и я могу безбоязненно наводить объективы то на одну пару, то на другую. Солнце выбралось из тумана над лесом. Тетерева возбуждаются до предела. Беспрерывно подскакивает кверху одинокий у моего шалаша. Он совсем потерял бдительность. Я легко могу дотянуться и схватить птицу за белый хвост. Сплошной гул чуфыканья и бормотанья. Обледеневшая стерня, кажется, начинает звенеть от бесконечных рулад. И вдруг все кончилось. Сразу. Я как раз заряжал аппарат. Выглянул – как будто и не было никого. Только скворец ходит в стерне. Что же случилось? Глядел-глядел… и увидел рыжий облезлый хвост в бурьянах. Лисица кралась к тетеревиному току…
Тихо над полем. Только два чибиса кувыркаются и ныряют сверху до самой земли. Половина седьмого. Закутываюсь в тулуп и ложусь в шалаше…
Ну, брат, за версту слышно, храпишь… – У шалаша стоит мой приятель. Солнце уже растопило ледяные бусы на бурьянах. Кувыркаются чибисы. Протираю глаза – тетерева… Было это или только приснилось? Было! Иду по стерне и подбираю на память черные перья.
Фото автора. 12 мая 1965 г.Уважение к древности – есть признак истинного просвещения.
(Ф. Энгельс.)
Размышления над письмом
На столе у меня письмо, с него и надо начать разговор. Пишет Ольга Юрьевна Д. из Рязани: «…и не поймите это письмо как жалобу. Сын у меня не хуже других. Ко мне относится уважительно. Начал работать, но сейчас и в школу вернулся, в девятый класс. Учится хорошо. Но после вчерашнего разговора я решила вам написать. Пришел приятель Володи. Взялись чинить приемник. Теперь такая мода пошла – ходить по улице с маленькими приемниками. Ничего около себя не слышат, только эту хриплую музыку, будто в ней только и радость. В лес собрались – тоже берут приемник. Говорю им: «Мальчики, птиц бы послушали». Смеются: «Мама, что ты понимаешь». Но это еще не беда – мода проходит. А вчера чинят приемник. Я шить перестала, прислушалась, о чем говорят… «Родина, – говорю, – ребята, это самое дорогое для человека…» Опять смеются: «Родина, Родина – это все, мама, сентиментальные люди придумали. Жить везде хорошо, где хорошо живется. Во всех странах солнце одно и то же, и трава везде зеленая…» Душой понимаю: надо объяснить ребятам что-то очень важное, а не могу. Стала говорить про Пушкина, про Гагарина. Засмеялись: «Что, мама, ты понимаешь». Починили приемник, ушли. А я решила вам написать. Чувство Родины должно жить в каждом человеке. Может быть, это все придет с возрастом, но, по-моему, это чувство и воспитывать надо».
Первое, что скажешь, прочитав такое письмо: у Володьки хорошая, умная мать. Наверное, и сам Володька, и его друг вырастут людьми хорошими. Просто они еще не много видели и не все понимают. Но тревога у матери не напрасная. И разговор о Родине, об этом самом высоком человеческом чувстве, надо начать непременно. Что же такое Родина для человека?
В прошлом году в Новой Зеландии у нас была встреча, о которой никогда не забудешь. Отыщите на карте острова Новой Зеландии. Это ниже Австралии, почти у белого пятна Антарктиды. Город Крайстчерч. Мы летели из Антарктиды и сделали там остановку. В гостиницу пришел человек, он держал за руку девочку лет семи. Представился. «Кто-нибудь из Ленинграда есть, ребята?» Человек заговорил так, как будто его судьба зависела от этого разговора. Девочка прижималась к отцовской руке. Мы молчали, не знали, что говорить в этом случае.
– В войну моряк попал в плен. Война кончилась. Надо было вернуться. Человек не вернулся. Он рассуждал: земля большая, я молодой, сильный, не все ли равно, где жить. Он жил в Германии, в Италии, где-то в Африке, в Австралии. И наконец очутился на краю света. И тут измерил до конца свою ошибку.
У человека по-прежнему есть здоровье, есть крепкие руки, он не жаловался на нужду. У него дом, работа, «одет не хуже вас, у меня жена, дочка»… «Самого главного нет. А без этого радость не в радость, а если горе… – «Моряк» махнул рукой и полез за платком. – Жена у меня шотландка, тоже тоскует, тянет на свою родину. Дочка родилась тут, в Зеландии. Каждый вечер мы с дочкой пишем письмо русскому медведю – придумал такой способ обучить русскому языку. Таиска, скажи дядям, каких космонавтов ты знаешь…» Девочка растерянно глядела на отца и на нас, не понимая, в чем дело. Мы все молчали. Это был случай, когда человеку трудно было помочь даже словом. Глядя на него, мы в две минуты постигли то, что, живя постоянно дома, постигаешь не сразу…
Такая история. А солнце в Новой Зеландии восходит так же, как в Рязани или Воронеже…
А вот история совсем недавняя. Сейчас я должен отложить перо и бумагу и ехать в аэропорт встречать самолет из Берлина. Прилетает человек, о судьбе которого многие уже знают. Вальдемар Шилке считал себя немцем. Но потом установлено было, что он русский, фашисты увезли его с Украины четырехлетним мальчишкой. Человек потерял покой, когда узнал, где его родина. И вот он возвращается. Нашлась его мать. Он едет к ней в маленький сибирский город. Человек имеет теперь прежнее русское имя – Виктор Левченко.
Это все наша Родина. И глубина веков, и нынешний день.
* * *Из чего же вырастает огромная человеческая любовь ко всему, что умещается в одном слове – Родина? Вспомним четыре строчки стихов. Имя поэта до сих пор неизвестно. А может быть, человек и не был поэтом. Просто душа заговорила высоким голосом… Стихи написаны в фашистском лагере, за колючей проволокой, может быть, за час до смерти.
Я вернусь еще к тебе, Россия,
Чтоб услышать шум твоих лесов,
Чтоб увидеть реки голубые,
Чтоб идти тропой моих отцов.
В этих дорогих строчках последние пять слов имеют особое отношение к нашему разговору. Родина – это очень много. Это и тропинка с бродом через ручей, и пространство в одну шестую всей земной карты. Это и ракета, нацеленная к Луне, и птицы, летящие на север над нашим домом. Это и Москва, и мое родное село Орлово. Это имена людей, названия новых машин, танцы, которым неистово хлопают во всех городах земли. Это Главный Конструктор ракет и бакенщик, зажигающий огни на реке Волге. Это мой отец машинист и твой отец чабан. Это ты и я с нашим миром чувств. С нашими радостями и заботами. Родина подобна огромному дереву, на котором не сосчитать листьев. И все, что мы делаем доброго, прибавляет сил ему. Но всякое дерево имеет корни. Без корней его повалил бы даже несильный ветер. Корни питают дерево, связывают его с землей. Корни – это то, чем мы жили вчера, год назад, сто лет назад, тысячу лет назад. Это наша история. Это наши деды и пращуры. Это их дела, молчаливо живущие рядом с нами, в степных каменных бабах, резных наличниках, в деревянных игрушках и диковинных храмах, в удивительных песнях и сказках. Это славные имена полководцев, поэтов и борцов за народное дело. Народ, не имеющий таких глубоких корней, бедный народ, сколь ни быстры сегодня его самолеты, сколь ни высоки его здания из алюминия и стекла.