Таким образом, для Сайера товарищество было важнее, чем жизнь, потому что жизнь и была наградой за него. Одинокого солдата, лишенного друзей, быстро одолеет отчаяние от осознания того, что он повидал и совершил, и он неминуемо падет жертвой ненасытной смерти, царящей на поле боя. Только с помощью товарища можно надеяться преодолеть тоску и вынести все. Только разделив боль с другим, можно жить. Товарищество не только позволило Сайеру и многим другим выжить. Оно позволило ему найти некий смысл в водовороте событий, в какой-то мере постичь глубинную сущность человека, скрытую за безликим фасадом войны.
Наблюдая жизнь в Берлине вскоре после начала военных действий в Польше, Йозеф Харш, корреспондент «Christian Science Monitor», без особого преувеличения утверждал, что «немецкий народ 1 сентября 1939 года был ближе к настоящей панике, чем жители любой другой европейской страны. Никто не хотел этой войны, но немцы проявляют больший страх, чем другие. Они встретили войну с чувством, близким к ужасу». И в самом деле, когда Адольф Гитлер ехал по берлинским улицам в «Кролл-Оперу», где заседал рейхстаг, чтобы в десять часов утра произнести речь, толп народа почти не было, люди были заметно подавлены. Выступление Гитлера по поводу начала войны также не вызвало большого энтузиазма. Более того, обстановка вокруг отправлявшихся на войну немецких солдат была совершенно не похожа на истерию и оживление 1914 года. Напротив, в 1939 году немецкий солдат, отправляясь в бой, не испытывал радостного предвкушения приключений, не был уверен в целях и не подозревал о жестокой реальности войны. Но все же, несмотря на весь багаж цинизма и разумной осмотрительности, он отправлялся на войну. Немецкий солдат не только принял на себя первый удар жестокой военной жатвы, но и выносил ее тяготы на протяжении шести долгих лет, легко захватывая территории и очень неохотно их отдавая, пока Германия, за которую он сражался, не перестала существовать.
За что же сражались эти солдаты? Дрались ли они за национал-социализм, против большевизма, из расовой ненависти, из любви к стране или просто за самих себя? Неужели нацистам удалось создать новое существо, воодушевляемое смертью? Могли ли солдаты просто следовать традиции абсолютного чувства долга и повиновения, знаменитой идее «рабского повиновения» Фридриха Великого? Или же нацистам удалось создать «народное единство», ради сохранения которого так упорно сражались немецкие солдаты? Поскольку армия служит отражением общества, ее породившего, то если солдаты вермахта яростно сражались задело Гитлера и нацизма, значит, в гитлеровском государстве было что-то, задевшее нужные струны в их душах.
Чтобы прийти к пониманию мотивации простого немецкого солдата Второй мировой войны, необходимо взглянуть на результаты Первой мировой. Ужасающий опыт окопной войны изменил людей. Само понятие героизма в годы Первой мировой войны претерпело изменение, и героем начинает считаться человек, который, по словам Джея Бэрда, «с открытым забралом противостоит всей мощи оружия века технологий». Идеал создания нового человека после окопного кровопролития основывался на вере в то, что такая война произвела на свет человека нового типа, «пограничную личность», служащую действующей силой перерождения, восстановления и формирования новой жизни, личность, побывавшую на грани бытия и ищущую обновления в разрушениях войны. Этот новый человек не был бойцом, который с готовностью жертвует собой ради славы и чести, как это делали солдаты 1914 года. Напротив, движимый лишенной этических принципов, холодной, рациональной и закаленной волей, он был способен выдержать тяжелейшее испытание боем и не сломаться. В то же время он был воином технической эпохи, понимавшим, что война выражает сам ритм промышленной жизни, а также стальным человеком, стремившимся к самореализации через самолюбование динамизмом воли и энергии. В конце 1920-х гг. Готфрид Бенн писал: «Допустимо все, из чего можно извлечь опыт». Поэтому новый человек, заменивший романтические пережитки обанкротившейся буржуазной эпохи механической точностью, человек, действовавший в ритме машины, отличался некоторой сухостью характера. В 1917 году французский солдат в отчаянии писал: «Немецкая фабрика поглощает мир». Таким образом, Первая мировая война стала полигоном для выведения человека постбуржуазного общества, и эти труженики войны совершили настоящую революцию.
Эрнст Юнгер уделял описанию и популяризации нового человека больше внимания, чем любой другой писатель. В книгах, посвященных фронтовому опыту, Юнгер видит первые признаки нового общества, мира, в котором рабочий и солдат, порожденные одной и той же энергией технологии и жизненной силой войны, сливаются в новое существо, объединяющее в себе «минимум идеологии и максимум эффективности», разумное владение технологией и исконные качества солдата. Война, по утверждению Юнгера, открывала личности возможность перерождения, для которого предстояло преодолеть путь через дурманящий мир инстинктов и эмоций, где люди, которых сводит вместе водоворот битвы, вновь обнаруживают в себе отвагу и азарт. «Наверное, нужно потерять все, чтобы вновь обрести себя, — писал Хорстмар Зайтц в октябре 1942 года, в полной мере поддерживая мнение Юнгера. — Мы должны отбросить всю культуру и образование, все ложные притязания, мешающие нам быть самими собой… У нас есть только одна возможность — начать все заново, построить новую систему ценностей и создать новые формы». Таким образом, война приводила и к преображению, и к искуплению, порождая сообщество людей, разделяющих общую судьбу и объединенных высшей миссией, единство, преимущество которого в действиях, решениях и устремлениях позволяло достичь подлинной самореализации. Внутренняя истина открывалась на основе коллективного опыта.
Современная война, по утверждению Юнгера, преобразовывала жизнь в энергию, и это напоминало титанический процесс труда. Новое лицо войны, освоение человеком машины привело к появлению солдат со стальной броней и непоколебимой волей, людей, которые в новых условиях боя были живучи и послушны, людей, которые были «поденщиками смерти… ради лучших дней». Быть может, это звучит напыщенно, но в письме, написанном в ноябре 1944 года, Себастьян Мендельсон-Бартольди утверждал, что он «хотел бы быть одним из безымянных членов великого общества, которое принимает любую жертву на алтарь войны, чтобы служить будущему, которого мы не знаем, но в которое все равно верим».
Для Юнгера фронтовик с «металлическим, гальванизированным» лицом, стоически переносящий боль, был бойцом, сделанным из современного материала: лишенным моральных принципов, бесстрастным, суровым и функциональным — человеком, который стал боевой машиной. «Нужно ждать, сидеть, планировать и делать худшее — действовать механически, жестко, не дрогнув, видеть и наблюдать бесчеловечные деяния», — бесстрастно, в духе нового человека рассуждал Гарри Милерт в марте 1943 года. «Мы не плачем, — отмечал Милерт несколькими месяцами позднее. — На вид мы суровы и словно олицетворяем собой мужественных, холодных воинов». Ансгар Больвег размышлял в ноябре 1943 года: «Эта война изменила нас, солдат. Острым глазом хищника мы видим, что остатки старого мира будут перемолоты жерновами этой войны… Из «тотальной мобилизации» появляется фигура рабочего. В 1933 году я прочитал книгу Эрнста Юнгера «Рабочий». Она произвела на меня огромное впечатление, но только сейчас я начинаю видеть последствия… Я вижу, как в эпоху людских масс и машин жизнь каждой отдельной личности все больше становится «жизнью рабочего» и как из-за этого война приобретает ожесточенный характер». Карл Фухс в письме к жене в июне 1941 года объяснял: «На войне нельзя позволить себе мягкости. Нет, нужно быть твердым. Более того, нужно быть безжалостным и непреклонным. Тебе не кажется, что я уже говорю, как совсем другой человек?»
Современный воин, по Юнгеру, и в самом деле становился другим человеком, надежным, безупречным сплавом стали и плоти, центром объединения технологического и человеческого начал, способным действовать свободно и инстинктивно в обстановке, когда вокруг властвует смерть. Человеком, нравственность которого опутана сетями технологий, превращающими его в современную боевую машину. Чувство удовлетворения порождалось отождествлением человека с такой машиной и выполнением поставленной задачи. Для «неизвестного солдата» стандарт был малозначительным достижением. На смену романтическому понятию «самопожертвование» пришла эффективность. В постбуржуазном мире, где рабочий и солдат слились воедино и где технологии привели к появлению опасности в повседневной жизни, военное дело стало промышленной специальностью: машины разрушения получали питание и свободу, и вся жизнь человека была словно опутана плотной паутиной машин и результатов их работы. Понимание «железной необходимости» долга преследовало многих солдат, поскольку, как сказал Себастьян Мендельсон-Бартольди: «У нас, солдат, нет иного выбора — только долг и повиновение».
