Если уж сама церковь была недовольна своим положением и становилась источником возмущения властью, то что говорить о других слоях. Во главе антицерковной кампании (как и в первых рядах религиозно-философского возрождения) шла интеллигенция. Авторы «Вех» оставались скорее исключением, причем даже в рядах собственной – кадетской – партии, не нашедшей нужным вообще упомянуть религиозные вопросы в своей программе. «Русское либеральное и революционное движение было, в общем и целом, безрелигиозно и даже враждебно христианству»[543], – констатировал бесспорный факт Сергей Аскольдов. А протоиерей Георгий Флоровский справедливо замечал: «Павших было больше, чем достигших. Немногие нашли себя в Церкви. Но слишком многие остались, захотели остаться вне. Иные кривыми путями, ушли в дурной опыт»[544].
По убеждению Франка, в основе антирелигиозности основной массы российской интеллигенции лежало влияние западных атеистических, позитивистских и социалистических идей[545]. Симптоматично, что первый общедоступный русский перевод Евангелия появился позже, чем перевод «Капитала» Карла Маркса. Играло свою роль и сращивание церкви со столь нелюбимой интеллигенцией властью. Философ Николай Лосский так объяснял «внецерковность» тогдашней интеллигенции: «Отпадение от церкви обусловлено было отчасти ложною мыслью, будто догматическое содержание христианства не согласимо с научным миропониманием, но еще в большей степени виною охлаждения к церкви была нелепая политика правительства, стеснявшего свободное развитие религиозной жизни»[546]. Революционная и либеральная пропаганда (что часто было одним и тем же) акцентировала внимание не только на союзе церкви с самодержавным государством, – она не принимала церковь как социальный институт.
Известный историк Сергей Мельгунов доказывал, что в полицейском государстве церковь «впитала в себя идеи старого режима и сделалась консервативной силой, охраняющей своим духовным авторитетом одряхлевшие устои общественной жизни. Она явилась врагом свободы и защитницей бесправия»[547]. Лидер кадетов Павел Милюков уверял, будто «вера была монополизирована официальным исповеданием», а «впереди самой господствующей церкви высшая бюрократия епископов, централизованная в Святейшем Синоде, порабощала «белое» духовенство, священников городских и сельских, церковную демократию»[548].
Антицерковная агитация передовых общественных кругов все успешнее доходила до низов, особенно в городах. В рабочей среде атеизм просто входил в моду, подкрепляемый социалистической пропагандой о религии как опиуме народа. В армии офицерство, не отягощенное религиозностью, относилось к «божьему воинству» не без иронии, что не ускользало от внимания солдат. «Я не хочу обвинять огульно православное военное духовенство, – писал генерал Деникин. – Многие представители его проявили подвиги высокой доблести, мужества и самоотвержения. Но надо признать, что духовенству не удалось вызвать религиозного подъема среди войск. В этом, конечно, оно нисколько не виновато, ибо в мировой войне, в которую была вовлечена Россия, играли роль чрезвычайно сложные политические и экономические причины, и не было вовсе места для религиозного экстаза»[549]. Эту же мысль подтверждает авторитетный современный историк Булдаков: «В армии походных церквей не хватало, службы проводились формально, скопом, как казенный ритуал, проповеди были редким явлением, не говоря уже о какой-либо индивидуальной работе с паствой»[550].
Начиная с 1905 года, нарастало недовольство церковью и в крестьянской среде. Раздражение вызывала защита помещиков священнослужителями, которые воспринимались как представители власти. Да и само церковное и монастырское землевладение, на которое крестьяне смотрели со все большим вожделением, создавало постоянный предмет для конфликтов. Кроме того, крестьянство всегда было не столько глубоко религиозным, сколько суеверным, сохраняя и в XX веке многие языческие верования и обряды. В его среде было место и для сектантства, которое расцвело еще более бурным цветом после того, как Николай II провозгласил свободу вероисповедания. Власти насчитывали в России не менее 5 млн членов различных сект, а со старообрядцами – и все 35 млн[551].
В образованной элите принято было симпатизировать старообрядцам. По словам той же Марии Павловны, «они всегда оставались крайне консервативными и были преданы престолу»[552]. Не совсем так. После предоставления старообрядцам религиозных и политических свобод действительно с их стороны не было недостатка в выражении верноподданнических чувств. Так, архиепископ Иоанн Московский заявлял: «Понятия наши о реформах в государстве не требовательные, а просительные… Манифест 17 октября признаем как высшую меру успокоения. А по сему приглашаем всех истинно русских людей совершенно успокоиться и в братской любви ожидать проведения его в жизнь, содействуя правительству всеми законными и возможными для нас средствами». Делегация из 120 старообрядцев-бизнесменов во главе с Рябушинским, Сироткиным, Пуговкиным, Рахмановым была принята Николаем II в Царском Селе в 1906 году. От их имени Сироткин утверждал: «Мы твердо верим, что начертанный Тобою путь к обновлению России на основах свободы и единения с народом возвеличит наше отечество и сделает имя Твое священным из рода в род»[553]. Это не помешает тем же предпринимателям поддержать политически и финансово самых непримиримых противников трона.
Спецслужбы относились к старообрядцам двояко. Отмечая появление в их среде течений, склонных к компромиссу с властями, они выявляли и радикальные общины, например, беспоповцев, которые отвергали господствующую церковь и государство в любой его форме. И никакого желания найти общий язык с государством не фиксировалось в сектантской среде.
«Наверное, нигде, кроме Америки, не существовало такого изобилия религиозных сект, как в России, – констатировал Алексей Васильев из департамента полиции. – И, конечно, ни в одной стране мира не найти такой странной смеси религиозного фанатизма и политического радикализма, которые характерны для многих русских сект… Власти не могли оставить без внимания деятельность фанатиков, все учение которых основано на запрете повиноваться как светской, так и церковной власти и утверждении, что власть Царя – это власть антихриста»[554]. Старообрядцы-«бегуны» видели смысл жизни в том, чтобы скитаться по стране, избегая контактов с властью, скрывая свои имена, не имея каких-либо документов и ничем не занимаясь, кроме попрошайничества. А были еще штундисты, своеобразные пуритане, утверждавшие, что православие с его ритуалами – это языческое идолопоклонство. Немоляки наотрез отказывались платить налоги и проповедовали коммунизм. Секты «божьих людей» на Кавказе настаивали на обобществлении собственности, а часть из них, назвавшаяся духоборами, создала в горах фактически независимое государство. Скопцы были уверены, что для присоединения к сонму избранных необходимо себя кастрировать. Молокане были враждебны любой форме государственности, именно из их идейного арсенала, по мнению спецслужб, черпали свои идеи толстовцы.
В канун революции сама церковь оказалась в слишком тяжелом положении, чтобы стать надежной опорой государственности. Архиепископ Никон (Рождественский) написал в своем дневнике: «В последние годы пронесся по русской земле какой-то ураган неверия, безбожия, всякого произвола… На наших глазах оскудевает вера в среде верующих, гаснет духовная жизнь, утрачивается самое понятие о сей жизни и при том, что особенно горько заметить, не только у мирян, живущих почти исключительно жизнью плотской, но и у духовных лиц, у нашего пастырства – этих присяжных носителей идеала духовной жизни»[555].
Итак, в каждом социальном слое, особенно в наиболее активной его части находились люди, желавшие смены режима. Наибольшее их число можно было обнаружить среди самого малочисленного класса – интеллигенции, поставившей основную массу революционеров. Близких им по духу дворян и предпринимателей тоже можно было найти среди основных ниспровергателей самодержавия. Рабочие были массой немногочисленной и ведомой, а из крестьян роль в Февральской революции сыграла только та его часть, которая была одета в солдатские шинели и располагалась в петроградских казармах запасных полков.
Глава 5
Политические игроки: пантеон охранителей и революционеров
К очень неприятным явлениям нашего времени относится то, что только ограниченные люди оказываются очень уверенными в правоте своего дела.
