Его психическое состояние было явно неустойчивым. В Нью-Мексико он приехал с бодрым намерением начать все сначала и даже, возможно, пойти в политику и баллотироваться на какой-нибудь пост. Но, как вспоминала Мэри, после пьяной драки он расстался с этой надеждой.
Он “начал говорить о том, чтобы сдаться советским властям”{329}.
В мае 1984 года Бертона Гербера, шефа московской резидентуры с 1980 по 1982 год, представителя нового поколения разведчиков, настаивавших на более агрессивных методах шпионажа в СССР, назначили главой отдела ЦРУ по СССР и Восточной Европе. И почти сразу он столкнулся с проблемой Эдварда Ли Ховарда. Гербер не нанимал Ховарда и не увольнял его, но теперь именно ему предстояло решить, что делать с этим человеком. Визит его к Милзу был дурным знаком. Изучив досье Ховарда и поговорив с коллегами, Гербер выяснил, что на разрыве всяческих контактов с Ховардом после его увольнения настаивал штатный психиатр ЦРУ. Гербер заключил, что это было ошибкой. Если Ховард обладал конфиденциальной информацией, не следовало обращаться с ним так резко. И когда Ховард попросил возместить ему половину расходов на психиатра, утверждая, что его проблемы были спровоцированы работой в ЦРУ, Гербер одобрил эти выплаты.
В сентябре 1984 года два сотрудника ЦРУ вылетели в Санта-Фе, чтобы проверить состояние Ховарда. Это были Милз, глава “советского” отдела, и Маллой, психиатр ЦРУ. За завтраком в местном мотеле Ховард казался восстановившимся и возвращающимся к жизни. Он был хорошо одет и вроде бы оптимистически настроен. Сотрудники ЦРУ сообщили Ховарду, что ЦРУ оплатит его консультации с психиатром.
Во время разговора Ховард сделал пугающее признание. Он сказал, что сидел в парке у советского консульства и размышлял о том, что будет, если он зайдет туда. И что он подумал, что в КГБ сидят прижимистые люди и ему вряд ли хорошо заплатят, так что в итоге он решил не заходить{330}.
Это была ложь. На самом деле он успел сделать гораздо больше. За несколько дней до этого завтрака Ховард и его семья вернулись из поездки в Европу. Уже после его увольнения ЦРУ по недосмотру выслало Ховарду дипломатические паспорта для него и его семьи; с этими паспортами они и поехали. Они побывали в Италии, Швейцарии, Германии и Австрии.
Как-то ночью в Милане Ховард, совсем пьяный, ушел из гостиницы около полуночи и вернулся в четыре утра. На обратном пути его остановил полицейский, заметивший, что он пьян. Ховард показал свой дипломатический паспорт, и его отпустили{331}. Вероятно, в эти часы он установил контакт с КГБ. Что именно тогда произошло, неизвестно, но потом Ховард хвастался приятелю, что Милан был “прикрытием” для встречи с советскими представителями и что там он сделал закладку в тайник. Мэри во время поездки не заметила ничего необычного{332}.
И это было только начало.
В октябре 1984 года ему домой позвонил мужчина с мягким, приятным голосом, говоривший с легким акцентом. Мужчина поинтересовался рукописью, которую Ховард якобы выставил на продажу. По формулировке вопроса Ховард понял, что речь идет о письме, которое он оставил в советском консульстве в 1983 году. Ховард ответил, что продавать ему нечего и чтобы тот больше ему не звонил. Но мужчина повел себя настойчиво. Он сказал, что может устроить Ховарду серьезные неприятности, а может, наоборот, сделать его жизнь гораздо более приятной. Он сказал, что, возможно, готов заплатить вдвое больше предложенной Ховардом суммы в 60 тысяч долларов. Собеседник попросил Ховарда подумать об этом и сказал, что перезвонит позже{333}.
Черкашин, второй человек в руководстве КГБ в Вашингтоне, писал в своих воспоминаниях, что это он звонил тогда Ховарду и что тот “с энтузиазмом отнесся к перспективе работать на нас”. Черкашин также писал: “Я сказал ему, что ему нужно будет поехать в Вену, чтобы встретиться со своим куратором, и что мы свяжемся с ним позже и проинформируем, когда и как поехать туда. Он согласился”{334}.
После звонка Ховард отправил в советское консульство в Сан-Франциско открытку за подписью “Алекс”. Так он должен был подтвердить встречу в январе 1985 года в Вене. Месяц спустя ему еще раз позвонили по поводу поездки{335}.
Ховард сказал Мэри: “Я достану этих ублюдков” из ЦРУ. “Я их так прижму, как им и не снилось”{336}.
Толкачева расследование в его институте сильно подкосило. Даже год спустя он все еще прокручивал в уме все случившееся. Вечером 19 апреля 1984 года на встрече с оперативником ЦРУ Толкачев передал оперативную записку на 13 страницах, где извинялся за свою панику. “Сегодня, перебирая в уме все события, случившиеся в конце апреля 1983 года, я должен признать, что мои действия были слишком поспешными”, — писал он. Он опять просил прощения “за то, что уничтожил так много всего в тот момент” и “за то, что не передавал никакой новой информации в течение целого года”{337}. Толкачев вручил оперативнику заметки и чертежи советских радаров на 26 страницах — их он составил по памяти — и вернул два полностью использованных фотоаппарата Tropel. Оперативнику он рассказал, что меры безопасности в институте не поменялись, они по-прежнему очень строгие, хотя с осени внезапные проверки прекратились. Он не был уверен, дурной это знак или свидетельство того, что опасность миновала. Он писал, что, возможно, КГБ узнал об утечке, но выяснил недостаточно, чтобы отследить ее. А может быть, там просто заранее готовили списки людей с указанием, кто о чем осведомлен, — на случай, если они понадобятся{338}.
Эта встреча была первым контактом Толкачева с московской резидентурой после осенней встречи, когда он рассказал им о своей панике. ЦРУ не имело связи с ним много месяцев и тревожилось о его настроении. В оперативной записке его заверяли, что он поступил правильно. “В опасной ситуации вы проявили большую смелость, разумную осторожность и самообладание, достойное восхищения, — писали они. — Мы понимаем ваше желание не оставлять КГБ никаких улик и полностью поддерживаем решение уничтожить все свидетельства вашей связи с нами”.
Кроме того, чтобы успокоить Толкачева по поводу его безопасности, ЦРУ приложило отдельную записку из штаб-квартиры, в которой рассказывалось, как ведется работа с его материалами в Соединенных Штатах. В ней говорилось, что с самого начала операции ЦРУ ввело особые правила, в том числе правила хранения документов в тех немногих ведомствах, которые их получали. “Никакие материалы, кроме ваших, не могли содержаться в этих хранилищах. Ни материал целиком, ни отдельные его части не могли быть вынесены из мест хранения”. Каждый, кто читал эти материалы, должен был ставить личную подпись. “Таким образом, мы всегда знаем, кто читал какой документ и когда именно”. Кроме того, писали из ЦРУ, распространялись только переводы, а не оригиналы, и были введены жесткие ограничения даже насчет того, кто мог обсуждать разведданные Толкачева. В ЦРУ подчеркивали, что информацию о “системе опознавания цели”, которую Толкачев передал в марте 1983 года, показывали специалистам в правительстве США много позже институтской проверки, так что утечки в Соединенных Штатах быть не могло.
Эти успокоительные слова были верны — поскольку они перечисляли ограничения на передачу информации Толкачева вовне. Но там не было и намека на возможность предательства изнутри.
В оперативной записке ЦРУ рекомендовало Толкачеву при появлении малейшей угрозы или новых проверок прекратить работу и затаиться. “Несмотря на ценность вашей информации и сугубо важное значение, которое придают ей высокопоставленные лица в нашем правительстве, ваше благополучие для нас стоит на первом месте”. В случае опасности, писали из ЦРУ, “без колебаний уничтожайте все материалы и прекращайте любую деятельность в наших интересах на любое, сколь угодно долгое время”.
При этом ЦРУ и его армейские “клиенты” по-прежнему хотели по возможности получать от Толкачева новые материалы. Оперативник передал Толкачеву еще два фотоаппарата Tropel, спрятанных в футлярах для ключей, а также 120 тысяч рублей как частичное возмещение сожженных на даче денег. В резидентуре также положили в посылку немного женьшеня и дали Толкачеву медицинские советы: призвали его научиться расслабляться и уменьшить потребление соли. “Мы считаем вас не просто коллегой, но и другом. И мы дружески просим вас позаботиться о своем здоровье”{339}.
Во время апрельской паники Толкачев уничтожил 35-миллиметровый фотоаппарат Pentax, так что он располагал только теми двумя миниатюрными камерами Tropel, которые Моррис дал ему прошлой осенью. В оперативной записке он пояснил, что рискнул взять их с собой на работу, чтобы скопировать документы, которые теперь не мог выносить из здания из-за жестких ограничений. Однако выражался он довольно туманно. Он написал, что “с точки зрения безопасности мне удобнее выполнять всю процедуру стоя, а не сидя”. Непонятно было, где именно он стоял и почему. При этом оказалось, продолжал Толкачев, что стоя ему трудно держать крохотную камеру точно в 28 сантиметрах от страницы. Поэтому он расплющил на нужном расстоянии вязальную спицу и привязал к ней камеру резинкой. Получился фактически штатив. Толкачев боялся, что спица отбрасывает на страницу тень, поэтому некоторые страницы он решил переснять. “К сожалению, — писал он, — когда я фотографировал повторно, я так спешил, что мог забыть снять крышку с объектива”. В будущем, сказал он, я не буду снимать каждую страницу дважды из-за времени — “его совершенно не хватает”{340}.
