Конечно, насилие по Хоффману и Рубину — это далеко не марксова повивальная бабка истории. Оно, скорее, попахивало анархизмом. Но, к чести Леннона, надо сказать, что он оказался куда более последовательным борцом против «системы власти», чем вожаки хиппи, которых эта система в конце концов приручила: Хоффман стал образцовым буржуа, кокетничающим с Голливудом, а Рубин служил в одной из финансовых фирм на Уоллстрите. Леннон искренне возмущался, глядя на их кривлянья — уже в новом качестве — по телевидению. «Видеть Хоффмана на телевизионном экране столь же омерзительно, как Никсона. Возможно, людей охватывают аналогичные чувства, когда они видят меня или нас — «битлзов», — что, мол, они здесь делают? Или, быть может, это лента старой хроники?» — говорил Леннон.
Леннон — художник и человек — понимал, что одно дело — лента старой хроники, другое — подделывание настоящего под старину. «Битлзы» 60-х годов изжили себя в 70-х и грозили пережить — в 80-х. Леннон отказался быть живым трупом, восковой фигурой из Музея мадам Тюссо, приятным во всех отношениях раритетом, объектом умилительной и умиляющей ностальгии, фабрикой пластинок или наркотической развалиной или и тем, и другим одновременно.
«Я не захотел пойти по стандартному, проторенному пути, существующему в нашем бизнесе: или перекочевать в Лас-Вегас и петь в его шантанах свои старые шлягеры, или же отправиться в тартарары, подобно Элвису Пресли», — подчеркивал Леннон. Более того, новое отношение к слову, к «мессиджу» песни заставило его вообще отказаться от концертных выступлений. («Битлзы» перестали выступать перед публикой еще в 1966 году.) Леннон считал (и был, к сожалению, прав в этом), что концерты стали выливаться, вырождаться в истерию битломании, в какофонии которой безнадежно тонул «мессидж». А он жаждал совсем иного. Он жаждал аудитории, которая не слышит, а слушает, не прислушивается, а вслушивается, которая, как и он, уже выросла из пеленок «йе, йе», возмужала, повзрослела, посерьезнела.
«Четырехголовый Орфей», как прозвал «битлзов» известный американский композитор Леонард Бернстайн, все больше становился жертвой многоголовой гидры развлекательной индустрии. Прирученные вчерашние бунтари — весьма надежное помещение капитала. Не только политического. «Я находился под прессом всевозможных контрактов с двадцати двух лет. Это все, что я знал в те годы. Я не был свободен. Я был посажен в клетку. Мои контракты будили во мне физическое ощущение пребывания в тюрьме. В какой-то момент жизни для меня стало важнее очутиться лицом к лицу с реальностью, с самим собой, чем со взлетами и падениями исполнительской деятельности и мнения публики. Рок-н-ролл перестал быть радостью для меня… Конечно, сойти со сцены труднее, чем продолжать шоу. Я знаю об этом по собственному опыту. Я испытал на себе и то, и другое. Я выпекал пластинки с 1962 года по 1975-й. Уйти после этого вдруг, решительно может показаться смертью, словно тебе пробило 65 пенсионных лет и кто-то, постучав три раза по столу в твоем служебном офисе, провозгласил: «Жизнь окончена. Пора играть в гольф!»
Выскочить из самого себя — чрезвычайно трудное и болезненное занятие. Помните, у Маяковского? Человек, в конце концов, не змея и не может менять кожу «по сезону», не расплачиваясь за медный мусор чешуи золотом души. «Меня нарекли и обрекли на всю жизнь быть рок-идолом, и я ненавидел это», — жаловался Леннон. А положение обязывало. Положение идола — тем более. «Тише, тише совлекайте с древних идолов одежды!» — предупреждал поэт. Тщетное предупреждение. Идолы всегда должны быть «на высоте». В противном случае их свергают. Немедленно, беспощадно, с треском и шумом. Участь низвергнутых идолов хуже участи голых королей. Ведь первые возвышаются благодаря публике, толпе, а вторые — в результате династической эстафеты. Низвергнутым идолам не снести головы, голые короли чаще всего сохраняют корону.
«Я потерял творческую свободу, оказавшись пленником клишированного образа творца, художника, артиста, каким он якобы должен быть по представлению молвы, по мнению толпы. И многие художники приносят себя в жертву этому фальшивому образу, умирая от пьянства, как Дилан Томас, от безумия, как Ван Гог, от венерических болезней, как Гоген», — возмущался Леннон. Да, толпа или то, что Пушкин называл чернью, видит или хочет видеть в художнике шута и гладиатора одновременно. Он должен смешить и развлекать ее всю жизнь, а апофеозом этого развлечения должна стать его смерть. И не дай бог, если она не будет насильственной! Художник, умирающий собственной смертью в постели, не устраивает чернь, которая в таком случае считает, что ее надули, и требует «деньги обратно».
Уолту Уитмену было тесно «между шляпой и башмаками». Леннону было тесно в костюме «битлза». И в творчестве, и в быту Джон был распят в нем и на нем, подобно Христу, которого он в гордыне своей и юношеской запальчивости «обошел» и оставил далеко позади.
Странным и удивительным был этот костюм: не столько пулезащитным, сколько пулепривлекаюшим. Костюм этот дразнил уже не мещан, которые свыклись с ним, хотя он стал еще более вызывающим, шокирующим, «недопустимым». Костюм этот стал мишенью для идолопоклонников. Они слетались на него, как мошкара на свет, грозя погасить его. «Рок когда-нибудь убьет нас всех. Долгое пребывание в этом бизнесе смертельно — и творчески, и физически», — говорил Леннон, словно в воду смотрел.
Да, странным и удивительным был костюм «битлза», похожий одновременно на пулепривлекающий жилет, на красный плащ тореадора, на смирительную рубашку и мешок, надетый на голову приговоренного к смертной казни. «Тише, тише совлекайте с древних идолов одежды»? Но ведь это просто невозможно, когда речь идет о костюмах «битлзов»! Их разрывали в клочья на сувениры вместе с душой и телом самих идолов. Властители дум своего поколения были его собственностью и даже узниками. Фома неверующий грубо, без разрешения залезал в их язвы, чтобы убедиться, настоящие ли они, и, в отличие от своего библейского предтечи, преумножал их елико возможно, разрушая то, чему поклонялся, и поклоняясь тому, что разрушал. Нет, это уже не был невинный, смешной и потешный «человек из публики», которого обычно вызывают на сцену фокусники. Не был он, по сути дела, и Фомой неверующим. Он был куда опаснее, ибо верил слепо и безгранично. И в «битлзов», и в то, что они столь же безгранично принадлежат ему.
«Что происходит со мной? Что я делаю? Кем хочу быть? Чего ищу и чего вы ищете во мне? Люди, поймите же, черт подери, ведь я художник, а не скаковая лошадь!» — говорил, увещевал, заклинал Леннон. Тщетно. Глас человека, к которому прислушивались миллионы, был одновременно гласом вопиющего в пустыне. Окруженный плотной многомиллионной стеной почитателей, он не мог пробиться к друзьям-единицам.
…Беременность Йоко была тяжелой. Она то и дело ложилась в больницу. Однажды во время переливания крови ей по ошибке влили не ту группу. У Йоко начались конвульсии, рвота. «Скорее доктора!» — крикнул медицинской сестре находившийся в палате Леннон. Доктор не замедлил появиться. «Он вошел в палату и, даже не замечая Йоко, бившуюся в конвульсиях, направился прямо ко мне, пожал руку и сказал: «Я давно мечтал встретиться и поговорить с вами. Я страстный поклонник вашей музыки». Я не выдержал и заорал: «Христа ради, моя жена умирает, а вы хотите говорить со мной о моей музыке!»
Жертвы, которых требует искусство, иного рода…
И вот Леннон решил «отвалиться». Как писал ведущий американский музыкальный критик Джим Миллер, «Леннон стал первой и пока что последней, единственной суперзвездой, которая добровольно отказалась от своего звездного статуса». Правда, попытки «отвалиться» Леннон предпринимал и раньше, например в 1966 году, когда он покинул «битлзов» и отправился в Испанию снимать фильм «Как я выиграл войну». Но эти попытки оканчивались безрезультатно. Слишком уж боязно было перегрызть пуповину, соединявшую его с «битлзами», а через них с миром, где он повелевал. «Мне было страшно покинуть дворцовые чертоги, хотя я и сознавал, что пребывание в них грозит смертью. Ведь именно это убило Пресли. Короли, как правило, становятся жертвами своих придворных. Они их обкармливают, спаивают, развращают, пытаясь приковать к трону. Многие из этих королей вообще не просыпаются от дурмана. Быть окруженным сикофантами — рабами и придворными — равносильно смерти. Никто не смеет сказать королю, что он голый. Никто не смел сказать это Элвису Пресли. Никто не смеет сказать это Микку Джэггеру, Полу Маккартни, Бобу Дилану. Никто не смел сказать это и мне. А когда Йоко впервые осмелилась, я не захотел, отказался признать это. Не буду скрывать, даже сейчас, когда я осознал истину, это причиняет мне боль».
Живописный костюм «битлза» претерпел еще одну странную и удивительную метаморфозу — он стал одеянием голого короля. Впрочем, такой ли уж странной и удивительной была эта метаморфоза? «Конец сновидения», — пел Леннон в «Plastic Ono Band», первой пластинке, выпущенной им после разрыва с «битлзами».
