После дымного города, суеты, поезда и трудной ночной дороги немного жутковато от тишины, и чудится, что должно что-то случиться. Словно резко затормозил после долгого суетливого бега.
Небольшая избушка недалеко от паркового кордона не очень приспособлена для зимнего житья. Железная, сделанная из бочки печурка раскаляется мгновенно и душит своим банным жаром. А через полчаса снова колотун. Проснувшись ночью от пронизывающего пуховый спальник холода, встаешь и набиваешь ее прожорливую пасть дровами. И так – несколько раз за ночь.
Здесь, в Паанаярви, – настоящая зима. Тайга, озера и реки укрыты и закованы в холодное, белое вещество. Вот, кажется, соскочишь с саней и пробежишься по ровному полю или среди праздничных елок, но – соскакиваешь и по пояс утопаешь в рыхлом снегу. Ходить, да и то ступая осторожно, можно лишь по барсовке. Так тут называют утоптанный гусеничный след от старого пограничного снегохода «Барс». А теперь и от любого снегохода.
О чем думалось в санях, когда бритвенный ветер со снежной пылью студил лицо? Думалось о просторе. 20 км простора от кордона до горы Нуорунен, и так хорошо, что можно ехать, а не идти. Вокруг такие разные географические поверхности – большие белые поля с торчащими отдельно верхушками маленьких елочек – это болота, абсолютно ровные – ламбины и озера. Я видел их на карте, где голубые пятнышки среди зелени, и спиральки высот, и кавычки болот. И вот я несусь по этому простору, и, наверное, из этого что-то следует и что-то я тут тоже должен понять.
Думал еще о людях, что живут свою жизнь в таких строгих местах и любят их как свою единственную родину. И взаимно влияют друг на друга. Что за характер формирует в них этот простор?
Еще думалось о тайном смысле долгой такой зимы, а снегоход несся уже сквозь сказочные лесные туннели, и каждую ветку здесь украшал буро-зеленый, волосяной клочок висячего мха, так похожий на медвежью шерсть. И тайга вдруг представилась мне большим косматым зверем, живущим рядом, но в другом, личном своем времени.
Вот мелькнем мы, как блеклый всполох, и укатим в свой теплый домик. Мы с тайгой в одном мире, но никогда не поймем друг друга, не услышим. Она ощутимо больше нас, она вмещает в себя и нашу дорогу, и лес, и озера с болотами, и саму гору Нуорунен она вмещает без усилий. Баба-яга, леший и водяной – языческие производные от сокровенного ее смысла, как и она, не имеют они возраста.
И вот, наконец, мы заскакиваем в пьяный, перекореженный лес, где тощие ветви елей, как усталые руки, опущены до земли от поломанных верхушек. Деревья покручены и перекошены и стоят редко, похожие больше на сборище заиндевелых призраков. Это начинаются склоны горы Нуорунен. А выше елки совсем мельчают, и карликовые березки, беспомощно растопырив веточки, стелятся по земле, как виноград. Нелегко, видно, тут оставаться в живых.
Теперь резко вверх, по крутому голому склону. Еще и еще вверх, когда кажется, что уже некуда, до самой последней небольшой площадки, которая и есть – вершина Нуорунен. Это самая высокая точка Карелии. Наст здесь – как каменная набережная, и лишь в затишке скальной гряды нанесло пушистого, глубокого снега. Здесь царит на просторе свободный ветер, разгулявшийся над огромным Пяозером, нагнавший в долины лохматые тучи и длинные языки тумана. Ветер выманивает их на склон и рвет в клочья над распахнутой во все стороны далью, словно совершая старинное жертвоприношение. Он и мне швыряет в глаза злую крупу, стараясь помешать глядеть на древние контуры финских сопок, на горизонты, растворяющиеся в гризайли сизого крыла. Сама здешняя красавица – гора Кивакка, с темной, бесснежной вершиной – смотрится отсюда рядовой сопкой.
Цилиндровка
Цилиндровками называют тут две избушки, стоящие недалеко от единственного моста через реку Олангу. Они сложены из ровных, аккуратно обточенных бревен. Выглядят нарядно и весело, но плохо держат тепло из-за того, что бревна без коры. Внутри узкие нары вдоль боковых стен, стол у маленького окошка и печка в углу. Она прожорлива и глуповата. Чтобы сохранить тепло, ее обложили кирпичами. Но это не очень помогает.
Избушка предназначена для трех человек, а уж для одного она просто идеальна. На свободные нары можно уложить рюкзак, аппаратуру и одежду. Но потолок низковат, словно все в мире ростом метр шестьдесят. Прямо за избушкой неустанно журчит мальчик-ручей, вода в котором немного отдает клюквой и хвоей. А вокруг – столетние сосны и островерхие ели. У двери воткнуты в сугроб мои лыжи. Когда совсем темно, я сажусь за стол, зажигаю свечу в стеклянной банке и представляю себя Меншиковым в Березове. А когда пишу в блокнот, то будто бы я немного полярник. Хорошо думается и пишется в ночной тиши под старческое ворчание чайника.
Вокруг домика шустрят кукши – крупные оранжево-коричневый птицы, смелые и ловкие. Стоит на секунду отвернуться – и что-нибудь обязательно утащат. Они меня совсем не боятся. Интересно, за кого они меня принимают? Утром они напрочь расклевали сыр, а из кексов повыдергивали весь изюм. Пакет с сухим супом оказался высоко на сосне. Ящик с продуктами теперь придется прикрывать тяжелыми дровами, а хлебом я с ними, так и быть, поделюсь как с соседями.
В зимней тайге не все оказалось так мило, как представлялось в городе. Холодно оказалось. Мерзнут руки и ноги, а по спине течет пот. Сзади, в затылок больно стучит привязанный к рюкзаку острый железный шнек. Делаешь десяток шагов, и уже устал и взмок. Остановился и сразу замерз. Оказывается, что я не люблю зиму только за холод. Просто – мерзну, и моему телу это очень не нравится. Глядишь из окошка – какая красота, а выйдешь – и через пять минут уже хочется домой.
А уж поймать рыбу зимой – так это невероятная удача. Перед глазами ровная поверхность озера, и бродишь по ней взад и вперед, прикидывая, где она может быть, эта рыба. Стараешься думать и чувствовать, как она. Потеешь – обреченно сверля очередную дырку, и ясно понимаешь бесполезность усилий. Чем больше дырок просверлишь, тем больше шансов – говорят лесники. Где она там, эта глупая рыба, под метровым льдом в таинственных стылых глубинах? Неизвестно. Ломаешь намерзающий в лунке лед и вычерпываешь осколки рукой, ощущая себя при этом немного героем. Ведь это – так по-мужски: и снежная тайга, и мороз, и метровый лед. Вот какие мы не простые, покорители и романтики с обветренным лицом. У нас шведские ножи, финские сапоги и японские лески, а курим мы только американские сигареты. Ну как нами не залюбоваться.
А люди живут здесь всегда, от рождения до смерти. Они спокойно ходят по тайге, ловят рыбу с тающего, в трещинах льда, не считая это подвигом, а даже скучая. Обидно. И рядом с провинциальным, наивным их сердцем словно бьется второе – кремневое. Здесь их обычная жизнь с девятью месяцами зимы и летом, что начинается и кончается в июле. Мы приезжаем и уезжаем, мелькая. Ненадолго возникаем на краю их жизни забывающимися тенями. И что стоит наше «геройство» против их будничной жизни? За десять дней отпуска пытаемся превратиться мы тут в мужчин, ударившись оземь, как сказочные волки. И уезжаем совсем другими, не такими, как приехали. Будто распрямляемся. И вспоминаем потом, и тоскуем, и стремимся сюда вновь.
Усть-Оланга
Теперь я живу в Усть-Оланге. Тут уютный, самый лучший, по-моему, домик в парке. Он стоит на высоком берегу реки. Из окна видны и гора Кивакка, и река, и колючий контур леса по другому, обрывистому берегу, а вдали глухо и серьезно гудит водопад Киваккакоски. Если бы я смог выбирать, то хотел бы последние дни своей жизни прожить только в Усть-Оланге.
Несколько дней стоит теплая погода. Река набухла, потемнела, очистившись от снега. Появились даже какие-то маленькие мушки. Они садятся на лед и чистят крошечные крылышки лапками. Неожиданно оказалось, что лед на реке имеет несколько слоев. Вначале лежит тонкий наст из спрессованного снега, под ним – сантиметров 15 мокрой шуги, и лишь потом – настоящий лед. Толщина его больше метра, я это сам проверял ледобуром. Но, даже зная об этом, неприятно проваливаться в шугу. Проваливаешься не на каждом шаге, а так, примерно через три-восемь. И всегда – внезапно. И всегда – чуть холодеет под ложечкой. Это ведь очень страшно – уйти под лед быстрой реки. Течение потащит тебя под метровым льдом, и это точно – конец. Я так ясно себе это представляю, что уже не хожу без палки, а лыжи слегка подволакиваю, стараясь мягко распределять свой нелегкий вес по сомнительной поверхности.
Ранним утром, когда струился золотой рассветный свет, а ветер еще не раздул зацепившиеся за ели сонные туманы, по центру реки, разбрызгивая сверкающие искры, дружно пробежали олени. Они даже не взглянули в мою сторону, даже головы не повернули. Серо-пегие, безрогие, квадратные и приземистые, похожие на крупных овец, они бежали на Пяозеро, спасаясь от проснувшихся медведей.
