Короткая память - Александр Борисович Борин

— Видали? — сказал мне в ухо прокурор Иван Иванович Гуров. — Настоящее изуверство... Ничего не видят и не слышат...

Мы сидим с ним за одним столиком, почти касаемся друг друга локтями. У него длинное, лошадиное лицо, солдатский ежик на голове и светлые, цвета олова, глаза. Когда он отворачивается, смотрит в зал, я вижу над воротом синего форменного пиджака давно не стриженный старческий затылок.

Гуров тяжело поднялся.

— Товарищ председательствующая, — сказал он, — прошу вас, огласите лист дела двадцать третий.

— Двадцать третий?

— Да. Двадцать третий и двадцать третий, оборот.

— Пожалуйста, — любезно отозвалась судья и перевернула несколько страниц. — Так, нашла... Заключение городской инфекционной больницы?

— Оно самое.

Судья прочла ровным, ясным голосом:

— «Больная Сокол Вера Андреевна была подобрана на улице и санитарным транспортом доставлена в приемный покой инфекционной больницы. Симптомы заболевания показательны для клиники столбняка. Лицо перекошено, мышцы одеревенели. Прекращены глотательные движения. Губы приняли характерное выражение насильственной улыбки. При малейшем шуме судороги больной усиливаются, шею сводит назад, челюсти смыкаются, судорога спинных мышц мостообразно выгибает все тело, происходит обильное потовыделение... Массированные дозы антистолбнячной сыворотки желаемого результата не дали...»

Судья остановилась и вопросительно посмотрела на старика Сокола.

Прокурор Гуров тоже посмотрел на него.

— Сокол, — спросил прокурор, — у вас есть сердце?

Мне показалось, старик онемел, оглох, умер. Он тупо, бессмысленно разглядывал собственные пальцы.

— И после всего случившегося вы еще нам сцену тут устраиваете! — крикнул прокурор. — На колени бухаетесь! Перед кем? Он жену вашу столбняком заразил. Слышали сейчас? Покалечил и убил!

Старик не пошевелился.

— Читать заключение далыше? — спросил прокурор. — Сколько там всего? Три страницы? Все три страницы читать, послушаем? Или, может, хватит, а, Сокол?

Иван Иванович Гуров смотрел на старика.

И красавица судья смотрела на старика.

И я смотрел на старика.

Сокол вдруг пошатнулся. И стал медленно оседать. Я не успел подскочить. Его подхватил сзади адвокат. Подбежала секретарша со стулом.

— Дайте ему воды, — сказала судья.

Я взглянул на подсудимого Рукавицына. У него было упрямое, высокомерное и, страшно сказать, счастливое лицо. Он улыбался.

Полтора года назад, еще до вспышки столбняка в городе и гибели троих несчастных, ко мне в лабораторию позвонил однажды прокурор Гуров и попросил выкроить часок, срочно к нему наведаться. «Очень надо с вами посоветоваться, Евгений Семенович», — просительно сказал он.

Я заехал.

Гуров достал из ящика стола и положил передо мной несколько истрепанных тетрадей. Это были истории болезни.

— Погиб кто-нибудь? — спросил я. — Врачебная ошибка?

— Наоборот, живы. По улицам разгуливают. — Он как-то странно усмехнулся. — Если бы погибли, то и вопросов к вам не было бы...

Я взял верхнюю тетрадку.

На обложке было написано: «Попова Ольга Васильевна».

* * *

— Позовите в зал свидетельницу Попову, — попросила судья.

Она смотрела в сторону двери.

— Где там Попова? Мы ждем.

Вошла молодая женщина. Почти девочка. На руках она держала грудного ребенка, завернутого в красное стеганое одеяло.

— Что такое? — спросила судья. — Почему в суд с ребенком? Нельзя, нельзя, товарищи...

— Ясли на ремонте, — объяснила Попова.

— Отдайте кому-нибудь. Кто-нибудь, возьмите у свидетельницы ребенка.

— Не отдам!

Попова бесстрашно смотрела на судью.

Невысокого роста, полненькая. К плащу приколота огромная стеклянная брошка — синий шмель с крылышками.

— Никому я не отдам ребенка, — сказала Попова. — Еще чего!

Секунду судья молча ее разглядывала. Настаивать на соблюдении положенного порядка или махнуть рукой?..

— Свидетельница Попова Ольга Васильевна — громко сказала судья, — суд вас предупреждает, что за дачу ложных показаний вы можете быть привлечены к уголовной ответственности по статье сто восемьдесят первой Уголовного кодекса РСФСР, предусматривающей наказание до одного года лишения свободы. Вам понятно?

— А зачем мне врать? — спросила Попова.

— Дайте, пожалуйста, расписаться свидетельнице в том, что она предупреждена, — сказала судья.

Подождав, пока Попова, одной рукой прижимая к себе ребенка, неловко расписывается в книге, судья спросила:

— Так что же вы знаете по делу, а, Попова?

И участливо улыбнулась ей.

Попова вдруг положила ребенка на зеленое сукно судейского стола и, высоко, до полоски белья, задрав юбку, показала всем свою крепкую загорелую ногу.

— Вот! — торжествующе сказала она. — Вот! Любуйтесь!

— Что такое? — спросила судья. — Это еще что такое?

— Нога моя! — дерзко сообщила Попова. — Нога! Врачи оттяпать хотели, а Николай Афанасьевич спас... Благодаря ему я и живу сейчас. Жена и мать. Кто б на мне, на безногой, женился, ты, что ли? — она круто обернулась к прокурору Гурову.

— Попова! — оборвала ее судья. — Вы понимаете, где находитесь? Здесь не базар, здесь суд, Попова.

— А я правду говорю, сами велели, — громко, истошно, действительно как на базаре, закричала Попова. — За что его судите? За то, что людей спасает? Сами не умеете, значит, тех, кто умеет, за решетку, да? Справедливость называется!

* * *

Тогда, полтора года назад, в кабинете у прокурора Гурова, открыв первую историю болезни, я прочел: «Попова Ольга Васильевна, возраст — восемнадцать лет, страдает хондросаркомой правой большеберцовой кости с метастазом в левое легкое. Неоднократно консультировалась в онкологических институтах Москвы и Ленинграда. Установлено: лучевому и локально-операционному лечению не подлежит. Рекомендовано срочно ампутировать до бедра правую ногу. Больная от ампутации отказалась, и родители стали ей применять так называемый «препарат Рукавицына»...»

Подняв глаза от бумаги, я спросил Гурова:

— Что за препарат? Травы?

Он напряженно следил за мной.

— Нет, пауки.

— Пауки?!

— Ну да. Ядовитые. Каракурт и другие.

— Что же он с ними делает? Варит?

— Нет, растворяет.

— В спирту?

— На солнце держит. Так сказать, киснут в собственном соку, — Гуров виновато улыбнулся.

— Больные это пьют?

— Нет, он им колет в