«Мне прислали из Ревеля новую книгу «Волга идет на Москву», посвященную новому грандиозному каналу — он уже есть, — сообщает Рерих в Москву через Прагу. — Уже идут новые пароходы, и страна обогатилась новым нервом. Хотелось бы скорее быть там и принести русскому делу опыт и познание».
Понимая, что переписка с Булгаковым не вполне интимна, Рерих регулярно заверяет всех невидимых читателей в своей готовности вернуться на родину (как он и обещал уже в 1926 г.) однако никуда не едет.
«Как нужно помочь молодому поколению в его новых исканиях! — пишет он. — Так бы и поехал, чтобы передать весь накопленный опыт. Ведь в конце концов, несправедливо, что мы отдаем наши труды и накопления чужим народам…»
Рерих сообщает в письмах из Пенджаба смутные сведения о «всеобщем на Западе экономическом оскудении населения»:
«В России — культурная пятилетка, а в других странах что-то об этом не слыхать… в Чикаго одно время годами не выдавали жалованья учителям — вот Вам и прогресс!»
До времени постаревший Рерих видит повсюду врагов и не может забыть о злодействе «мракобеса Васьки Иванова»:
«сколько человеконенавистичества, злобы, клеветы и лжи извивается, а ведь эти яды надолго впитывается, и целые поколения окажутся искалеченными. Если же мы еще вспомним о всяких надувшихся богатеях, сидящих под … колоннами гостиниц, то картина становится еще ужаснее. Мог бы рассказать вам о многих потрясающих знаках. Люди толкуют их примитивно и объясняют пятнами на солнце… Из некоторых мест жалуются на молодежь, особенно же за то, что она чрезмерно занимается спортом, который затмевает все прочие гуманитарные стремления».
Достается в письмах и статьях Рериха всем эмигрантам, которые с ним не во всем согласны — и Судейкину, и Александру Бенуа, и прочим…
А где же «великая сила прощения людям их недостатков», которую проповедует «Агни Йога»?
«Знайте врагов, берегитесь от них, пресекайте их действия, но злобу не имейте. И если враг ваш добровольно придет под крышу вашу, согрейте его, ибо велика крыша ваша и вновь пришедший не займет ваше место… Обманывающему скажи — как полезен мне обман твой…»
Впрочем, к великим покойникам Рерих более снисходителен, чем к ничтожному антисоветчику Ваське Иванову. В их биографиях Рерих старается отыскать сочувствие к советскому режиму, даже в мирно прожившем за рубежом Дягилеве:
«Утонченный, благородный человек, воспитанный в лучших традициях, он встретил и войну, и революцию, и все жизненные вихри с настоящею улыбкой мудреца. Такая мудрость является знаком синтеза…»
Проходят годы, десятилетия, но Рерих не забывает на всякий случай упомянуть в письмах о своем обещании вернуться на родину. Он ведет свою лукавую переписку не только через В. Ф. Булгакова, но и через Грабаря:
«Вот Грабарь пишет о глубоком внимании правителей к Академии наук, к ученым, учителям. Только что получили от него письмо с этими ценнейшими сведениями. Из ТАССа получаем газеты и следим за новыми достижениями. Не мало удалось поработать во Славу Русскую за эти годы (все же удалось — Б.Н.), и такие посевы нужны безмерно. Народы во множестве своем верят Советскому строительству…
… Вперед, вперед и вперед! Учиться, учиться и учиться, как заповедал Ленин!»
Подъяремный искусствовед Грабарь тоже по долгу службы напоминает Рериху о его обещании вернуться и получает в ответ новые прочувствованные заверения:
«Ты пишешь о приезде нашем. Думается, сейчас должны собраться все культурные силы, чтобы приобщиться к общей восстановительной работе против всех зверских немецких разрушений. Мы все четверо готовы потрудиться для блага Родины… если, как ты пишешь, — шибко говорят о моем возвращении, — а мы всегда готовы были приложить силы на родине, — то за чем дело стало… конечно, караван выйдет немалый… Ты прав — зачем на Гималаях греметь во славу Руси, когда можно всем вместе потрудиться на любимой родине. В смысле служения русской культуре мы оба всегда были верны ей и знали, на какую высоту взойдет народ русский. И ты, и я работали во имя Руси, и нынешний подъем для нас — великая радость».
В письмах своих Рерих часто поминает махатму Ленина, но и Великий ученик Ленина Гуталинщик Сталин тоже не забыт в писаниях пенджабского анахорета.
Впрочем, не следует удивляться попыткам старого художника делать время от времени политические заявления, силясь вспомнить при этом смутно знакомые ему лозунги. Он чувствует себя теперь, если и не полпредом, то на худой конец атташе советского посольства. В 1943 г. его посетили Джавахарлал (иные русские думали, что это не имя, а глагол в прошедшем времени) Неру, его дочка Индира и другие видные люди. Дружба укреплялась после войны, и мое поколение русских доныне хранит в своей ненадежной памяти несколько индийских слов: «хинди-руси пхай, пхай».
Послевоенные письма Рериха в Европу были еще эмоциональнее, чем военные. Особенно взволновал его мудрый доклад товарища Жданова. Видимо, произвели отрадное впечатление рассуждения махатмы Жданова о заблуждениях Зощенко и Ахматовой, те самые, что испугали в эмигрантской среде даже самых завзятых просоветчиков. Рериха этот грубый окрик нисколечко не испугал:
«Русь живет творчеством, наукою. Народы поют, а где песня, там и радость. Слушали вчера доклад Жданова — хорошо сказал. Сейчас слушали парад. Величественно… У нас, если атмосфера не мешает, хорошо доносится. Но электричества у нас, в Гималаях, нет, и приходится пользоваться сухими батарейками. Все-таки слышно — и на том спасибо!
…конечно, нашим сотрудникам в Америке сейчас не легко, ибо реакция и наветы на СССР велики. Вчера (в связи с годовщиной большевистского переворота, отмеченной 6 ноября 1946 г. — Б.Н.) Жданов хорошо сказал: «во время войны восхищались нашим мужеством, патриотизмом и моральными качествами, а теперь вдруг у нас оказался подозрительный характер, и мы сделались угрозою миру».
Любопытно, что самое острое сочувствие у Рериха вызывают именно «выездные» советские работники, которые малозаметно, но успешно трудятся за границей…
А что за накопленные знания, о которых Рерих поминает в каждом письме коллеге по заграничной работе В. Булгакову и которые они с супругой (все еще занятой переводом «Тайной доктрины» Блаватской) собрались везти в подарок родине? Это все та же теософия, обогащенная новым знанием буддизма… А может, и опыт мучительной ностальгии, накопленный в глухой иноязычной долине Пенджаба. Не лишенный и в старости практического чутья, Рерих чувствовал, что с буддизмом и с «возвращением» спешить не стоит. Так он и умер в своем дворце на исходе 1947 г., завещав обитателям давно оставленной Родины кое-какие из своих странных икон чужой веры, а также более доступные и по-человечески понятные патриотические лозунги (известные и мудрецам-махатмам и эстрадной певице Г. Ненашевой, но от этого не теряющие своего природного смысла):
«Собственности у меня нет (Почти так же заявил в стихе поэт Маяковский при покупке автомобиля в Париже — Б.Н.). Картины и авторские права принадлежат Елене Ивановне, Юрию и Святославу… Но вот что завещаю всем, всем. Любите Родину».
Этот простенький, почти биологический завет рассеянные ныне по всему свету рабы Божии, вдали от своих тысячи родин, неуклонно выполняют — в меру своих слабых эмигрантских сил.
А Рериха, согласно его завещанию, сожгли через два дня после смерти перед его царственным домом, где и поставили камень с такой надписью: «Тело Махариши Николая Рериха, великого друга Индии, было предано сожжению на сем месте 30 махар 2004 г. Ом рам».
Так уж у них принято, у буддистов: сожгут и — Ом рам, ищи пепла в поле. Вот бедного еврея-поэта Сашу Гингера сожгли в неживописном дворе парижского дома: тоже был буддист, все рвался из эмиграции на родину, даже паспорт взял советский, но не успел уехать. Да и не резон еще было спешить буддистам. Уже и в начале 70-х г. прошлого века рассказывал мне мой друг, ученый буддолог А. М. Пятигорский, что «за буддизм» опять сажают. Вон снова посадили многострадального ламу Дондарона, который на сей раз не выдержал и умер. Вскоре благоразумно уехал на Запад с православной женой и детьми мой друг Пятигорский, и его даже выпустили, посчитав за еврея. Может, менее благоразумно поступил сын Николая Рериха, ученый — буддолог, лингвист и историк буддизма, участник великого отцовского путешествия Юрий Николаевич Рерих, вернувшийся в Москву в 1957 г…
После смерти отца Юрий с матушкой Еленой Ивановной перебрались из долины Кулу под Калькутту, в Калимпонг, где Юрий Николаевич стал работать в местном университете. Елена Ивановна прожила еще восемь лет, потом была похоронена под ступой на склоне горы, а сын Юрий, оставшись сиротой, двинулся на забытую родину. Москва соблазняла научной работой, столичной жизнью, сулила златые горы — все же Москва не Калимпонг, можно понять ученого. Трескучие передачи батарейного радиоприемника и зазывные письма подневольного Игоря Грабаря, видно, сидели в памяти у молодого Юрия. Да и разоблачитель Сталина Никита Сергеевич в речах и личных беседах обещал неуклонное «потепление». Юрий Николаевич был принят в Москве по-царски, ему дали хороший пост — завсектором в Институте востоковедения. Он читал лекции, у него появились ученики и последователи. Одним из первых учеников его и стал мой друг А. М. Пятигорский, молодой индолог-лингвист, завершавший работу над «Тамильско-русским словарем». Ю. Н. Рерих произвел переворот в жизни учеников, потому что он (по воспоминанию А. Пятигорского) «был не «диссертацией о буддизме», он сам был буддизмом». Начав работать в секторе Ю. Н. Рериха, А. Пятигорский писал теперь об истории индийской философии, о буддизме, а может, и сам тоже «становился буддизмом».
