Вот тогда-то, продолжил свой рассказ Н. Радлов, на помощь маломощному «Миру искусства» и пришла безымянная как бы (не называть же, упаси Боже, имя святого) «группа Кардовского», которая должна была вести борьбу «на два фронта: с индивидуалистическим нигилизмом левых и псевдоакадемическими традициями школы». Дальше Радлов рассказывает о творческом пути Шухаева, однако ему остается еще самое трудное — сказать что-либо внятно-советское о выставке Шухаева, ибо на ней нет ни портретов боевых комиссаров, ни рабочих с серпом и молотом. Рецензент Радлов осторожно сообщает, что «выставка говорит скорее о широчайших возможностях, чем о закрепленных достижениях, говорит о прекрасной вооруженности мастера, который еще далеко не полностью нашел настоящее применение своим силам, и своему уменью».
Конечно, любой советский человек понял бы, в чем хитрые усилия Радлова, а тем более, советский искусствовед или какой-нибудь советский начальник по искусству (вчерашний комиссар или комбриг) понял бы, о чем идет речь у рецензента. Рисует приезжий художник Шухаев виолончель, или самого себя рисует. Зачем рисует? Эти его опыты народу нашему ни к чему. Ты вот нам Сталина с Кремлем нарисуй, да так нарисуй коротышку-вождя, чтоб он был как «серебряный тополь», с которым сравнил его поздний Вертинский, или запечатлей выполнение Пятилетки с трактором. Или Буденного нарисуй на лошади, как репатриант Мозалевский нарисовал. Или вообще советский патриотизм свой покажи, бескрайнюю любовь к партии и народу. Примерно это и объяснял битый искусствовед-художник Радлов небитому сорокалетнему лоху Шухаеву и читателям серьезного журнала. Объяснял, конечно, в так сказать, искусствоведческой форме (но и без особых церемоний):
«Отношение художника к миру остается нераскрытым. Перед нами скорее опыты применения мастерства к различным объектам. Кажется, даже круг его тем определен случаем, но не является органическим выводом из его мироощущения».
Очень неглупо. Какие могут быть ощущения от красивой виолончели? Вот нарисовал бы красивого Сталина в красивом пейзаже — какая была бы гамма «мироощущений» (любовь, страх, томление, избрание, сытость, слезы нежности…)
Еще Радлов попрекнул Шухаева разнообразием жанров как свидетельством «отсутствия настоящей заинтересованности, определившегося круга творческих переживаний». Попрекнул тем, что «творческое лицо автора ускользает за отточенным мастерством высказанных и переработанных приемов».
Правда, в конце рецензент Радлов нашел (не сам, видно, нашел, начальство ему подсказало) — нашел слово сочувствия и оправдания для Шухаева и объяснил, что «все эти черты — следствие той моральной обстановки, в которой протекала работа Шухаева в период его эмиграции». И тут я не могу не согласиться, хотя бы частично, с искусствоведом Радловым. Обстановка была у Шухаевых в Париже ненормальная. Ну представьте себе — сбежать ночью по льду Финского залива из подыхающего с голоду Петрограда и тут же отправиться с Саломеей пировать среди пробольшевистских коминтерновцев-шпионов, глодать кролика в вине на деньги, отобранные у голодных русских крестьян. Это было не вполне морально. Но человек слаб. Человек жаден до удовольствий. Человек честолюбив. Бывает, что потом он расплачивается за все…
В конце своей рецензии умный Радлов объяснил Шухаеву, что приезжий должен поторопиться. Что он, как говорил поэт, должен, «задрав штаны, бежать за комсомолом»
«Жизнь Советского Союза, — поучал Радлов, — насыщена тематикой, требующей активного творческого проникновения в труды и дни нового человека, активной творческой оценки, выбора, определения круга своих интересов, требующей в первую голову советского мировоззрения».
Конечно, намек этот на некоторых, которые еще не обзавелись советским мировоззрением, мог звучать по тем временам вполне угрожающе, но кончалась разносная рецензия неожиданно конструктивно:
«Мастерство Шухаева — прекрасный инструмент… Выставка эта — демонстрация его технического и формального совершенства. Дело дальнейшего — применить этот инструмент для работы в плане создания больших произведений, достойных эпохи нашей страны».
Полагаю, что последние строчки написал даже и не сам Радлов, а какой-нибудь главный редактор в «полувоенной сунятсеновке», знавший установку. И знавший вдобавок, что уже отправили Шухаева на казенный счет в командировку в Кабардино-Балкарию, чтоб он занялся там, «созданием больших произведений, достойных эпохи нашей страны». Конкретно говоря, он должен был продемонстрировать успешное овладение способом соцреализма уже на ближайшей выставке «Индустрия социализма», намеченной на конец 1935 года.
Легко представить себе, как отвисла челюсть у зажравшегося репатрианта Шухаева, когда он прочел поучения старого друга по цеху Луки и притом не Бог весть какого художника Кольки Радлова. Ну да, Николая Эрнестыча Радлова, конечно. Как вырос, подлец, какой стал матерый человечище, как поучает…
Надо сказать, что столь успешная перековка петербургского интеллигента и профессорского сына Н. Э. Радлова не одного новоприезжего Шухаева могла удивить, а даже удивила и битого Корнея Иваныча Чуковского, который посвятил этой метаморфозе Н. Э. Радлова целую страницу в своем дневнике (запись за 25 января 1926 года):
«Вчера я был у Николая Эрнестовича Радлова. Когда я с ним познакомился, это был эстет из «Аполлона», необыкновенно опроборенный и тонкий. Несколько вялый, но изящный писатель. Потом, в “незабываемые годы” это был муж стареющей и развратной, пьяной, крикливой и доброй жены… Он казался “бывшим человеком”, очень потертым, долго не умел приклеиться к революции и без конца читал английские романы — все равно какого содержания.
Теперь он к революции приклеился: вдруг оказался одним из самых боевых советских карикатуристов, халтурящих в “Бегемоте”, в “Смехаче” и в “Красной”. Количество фабрикуемых им карикатур — грандиозно. Я спросил вчера:
— Какую манеру (рисунка) вы предпочитаете?
— Ту, которая скорее ведет к гонорару.
…Но как непохожа его жизнь на те “Смехачи”, которых он неотделимая часть. Великолепная гостиная… множество картин и ковров, целая “анфилада” богато убранных комнат…»
В общем, за то время, что Шухаев там нежился на райском острове Порт-Кро, Коля Радлов успел «приклеиться» и теперь мог поучить лопуха-репатрианта уму-разуму. И Шухаев поехал учиться на казенный счет. Пока что в Балкарию.
Перевоспитанию маленького балкарского народа партия и правительство придавали большое значение. По дорогам той же республики скитался тогда в казенной машине писатель Исаак Бабель, который подрядился написать роман из жизни главного местного начальника-бандита. Зря только извел казенный бензин. Ничего не смог написать. Шухаев тоже ничего не создал. В отличие от Радлова он переучивался медленно. Впрочем, вообще вся эта история перевоспитания народов кончилась весьма грустно. Через немного лет «кремлевский горец», отчаявшись перевоспитать кавказские народы, стал отправлять их в ссылку, в самые гиблые места Казахстана. Товарные вагоны увозили всех, кого не убили на месте, всех, от мала до велика — и увечных стариков, инвалидов войны, и невинных младенцев — под дулами автоматов. Не многим из тех, кого должен был воспеть в 1935 году Шухаев, удалось дожить даже до 1943. Кстати, Шухаеву, небось, встречались потом балкарские крестьяне на Колыме, только он их уже не рисовал там. Там он рисовал вохру…
В апреле 1937 года профессор Академии художеств Василий Шухаев и его жена Вера Гвоздева, возглавлявшая какое-то московское швейное предприятие, были арестованы. Сестра Веры Гвоздевой Мария назвала 1937 год «эпохальным годом». Впрочем, как ни молода была Мария Гвоздева, она и раньше что-то такое замечала, чего не хотел ни замечать, ни сообщать парижским друзьям странствовавший по России композитор Прокофьев. Вот что вспоминала Мария:
«В 35-м начали пропадать люди, знакомые, хорошо знакомые, вчера мы с ними играли в теннис, вечером он у нас пил чай, а сегодня его нету на работе, и дома нету, и сослуживцы о чем-то шепчутся. Людей пропадало все больше, круг сужался, и становилось страшно. Из них мало кто впоследствии оказался живым — как ключ ко дну».
Конечно, в принципе большевистский режим и в 30-е годы был тот же, что при Ленине, просто он совершенствовался. Впрочем, участникам парижских коминтерновских сборищ, которые усердно посещали супруги Шухаевы, он и раньше казался совершенным…
Ко времени ареста у Шухаевых наряду с ленинградским жильем было также московское, где, по воспоминаниям Марии Гвоздевой, «в качестве квартиры служила старая церковь на Ордынке, потому что Вера работала в Москве, а Шухаев приезжал в Москву чуть не каждую неделю давать уроки студентам архитектуры».
