Борис Носик - С Лазурного Берега на Колыму. Русские художники-неоакадемики дома и в эмиграции

Позднее я встретил супругов Закариадзе в львовском аэропорту с машиной и мы повезли их в Ужгород на съемки. В долгой дорожной беседе отчего-то мы помянули Великого, Грузина и тут я понял, что все не так просто. В Тбилиси я был гость, и Закариадзе позволял жене соглашаться с гостем. Теперь все было иначе. Я не был больше гостем, и актер дал мне понять, что ничего прекраснее и выше, чем этот сухорукий рябой коротышка-диктатор еще не производила мировая природа. Что он-то и был Великий Грузин. Я должен был заткнуться, но теперь вспоминая Закарпатье, представляю себе, как прошедший мерзость лагерей, а потом обласканный Грузией художник Шухаев учился помалкивать в вожделюбивом Тбилиси. Когда же супругам стало особенно страшно (в 1949 давали «повторный срок»), Шухаев даже написал полотно «И. В. Сталин в Крцанисском ущелье». Напрасно беспокоился Н. Радлов (к тому времени уже, впрочем, сваленный в какую-то общую яму): «иконопись» Шухаева ни в чем не уступала другим шедеврам соцреализма. И вполне соответствовала мысли, высказанной бедным Пастернаком: великая природа породила Великого… Сберечь свою дарованную Господом жизнь такой в сущности недорогой ценой, как еще одна идиотская картина с ущельем, — в этом даже не было особого цинизма. Зато снова удалось выжить, можно было снова растирать краски, учить студентов и пить шампанское. Один из тбилисских друзей художника, пианист и коллекционер произведений искусства Святослав Рихтер вспоминал о том, как Шухаев писал его портрет в Тбилиси:

«Шухаев — личность особенная. Один из самых легких людей, встречавшихся мне. Человек с несгибаемым характером. В конце 40-х годов в Тбилиси была у меня чудная жизнь. Мы были очень дружны, все Шухаевы, Василий Иванович и Вера Федоровна, художница Елена Авхледиани и Кето Магалашвили, Куфтины, Нейгаузы, Нина Дорлиак и я. Мне не надо было готовиться к концертам и наше утро с Василием Ивановичем начиналось по-парижски, с бутылками шампанского. Он писал мой портрет, а я позировал почти засыпая. Портрет получился не очень удачным. Василий Иванович сказал с улыбкой: “А вы сами виноваты, так позировали. Я пишу только то, что вижу”. Он никогда не льстил в портретах, так же как в жизни. Он часто говорил “гадости”, делал это очень мило и без злобы (некоторые не понимали и обижались)».

Конечно, утро тбилисской богемы начиналось не слишком «по-парижски», скорее по-тбилисски и по-советски, но образ немолодого умудренного жизнью художника, чуть философа, чуть циника, прошедшего через огонь и воду, — образ этот вполне симпатичен. Он и о смерти любил говорить без горечи и излишней трезвости, старый Василий Шухаев:

«Думаю о своей судьбе, то есть о конце своем, невольно, но постоянно витает этот вопрос. Правда, я к этому как-то легко отношусь, ничуть не беспокоюсь — ну пожил, что-то сделал и все».

Впрочем, смерть не спешила. В 60–70-е годы Шухаевы дружили со всем Тбилиси, да и под Москвой общались со сливками общества. Вера списалась со своей гимназической подругой, которая была замужем за знаменитым врачом А. Дамиром, и теперь самые жаркие месяцы Шухаевы проводили на «аристократической» Николиной Горе, где жили «более равные». Шухаев писал портреты академиков (например, Капицы). Вероятно, неподалеку жила уже вышедшая из концлагеря былая парижская знакомая, вдова Прокофьева. Вере Федоровне просто на роду было написано всегда быть в лучшем обществе…

На девятом десятке лет Шухаев вдруг стал писать марокканские картины по былым эскизам 1932 года. Вспоминалось, наверно, как посетовав там и сям на невыносимо тяжкое парижское существование, он купил машину и укатил — в Испанию, в Марокко. Сорок лет прошло с тех пор, чего только не случалось за эти сорок лет: и этап на Колыму, и «штрафная командировка», и присуждение звания Заслуженного художника Грузинской ССР (щедрая Грузия!)…

В 1973 году Василий Иванович скоропостижно умер в Тбилиси. Ему было 85 лет, и он на добрых 34 года пережил друга Сашку. Виртуально они снова встретились лишь 15 лет спустя на родине: прошла в Питере и в Москве их совместная выставка — к их столетию, из которого веселому Саше Яше довелось прожить лишь половину…

Столичный Магадан тоже отметил столетие бывшего зека Шухаева — стараниями местного музея отысканы были какие-то портреты, обессмертившие вохру…

Конечно, я понял недавно кое-что из того, о чем ни думать ни вспоминать Татьяне Алексеевне не хотелось, но в ту пору об этом запретном я ее еще тогда и не спрашивал. И, слава Богу, что не спрашивал, до самого ее конца ничем не омрачил нашей дружеской идиллии. А про то немногое, страшноватое и смутное, до чего сейчас слабым своим умишком дополз, про это, конечно, я тоже написал со временем (во всех трех томах моих «Русских тайн Парижа» есть про милую Татьяну и ее милого мужа, боюсь, что в «Книге третьей» — самое печальное). (Прим. автора)