Партия проводила и будет проводить ленинскую линию – бороться за партийность и народность, за идейность и высокую художественность... Надо отказаться от какой-либо предвзятости, помнить, что борьба идет не против людей, а за людей, против плохих идей...».
Между тем нужного эффекта Ильичев добился: после скандалов в ВТО и Манеже Хрущев распорядился усилить идеологический контроль над художественной интеллигенцией. А чтобы этот контроль было легче осуществить, он согласился с предложением Ильичева ликвидировать все творческие союзы, объединив их в один – в Союз художественной интеллигенции. И первым в списке на ликвидацию стоял Союз работников кинематографа, где было особенно сильно еврейское лобби. Кроме этого, было принято решение несколько снизить процент приема в вузы страны (в том числе и творческие) еврейской молодежи как потенциальных рассадников идеологического бунтарства.
Естественно, киношные руководители с ужасом восприняли новость о возможной ликвидации пусть формального, но все-таки Союза кинематографистов, и стали придумывать разные ходы, чтобы отговорить Хрущева от этой затеи. Первая такая попытка была предпринята Иваном Пырьевым и его соратниками 17 декабря 1962 года, когда Хрущев собрал представителей творческой интеллигенции в Доме приемов на Ленинских горах в Москве. О том, как происходила эта встреча, послушаем рассказы двух представителей кинематографической среды: Михаила Ромма и Владимира Наумова (отметим, что оба принадлежат к еврейскому клану).
Вспоминает М. Ромм: «Вначале он (Хрущев. – Ф. Р.) вел себя как добрый, мягкий хозяин крупного предприятия, вот угощаю вас, кушайте, пейте. Мы все вместе тут поговорим по-доброму, по-хорошему.
И так это он мило говорил – круглый, бритый. И движения круглые. И первые реплики его были благостные.
А потом постепенно как-то взвинчивался, взвинчивался и обрушился раньше всего на Эрнста Неизвестного (Хрущев запомнил его еще по скандалу в Манеже. – Ф. Р.). Трудно было ему необыкновенно. Поразила меня старательность, с которой он разговаривал об искусстве, ничего в нем не понимая, ну ничего решительно (здесь Ромм, конечно, прав, хотя доля интеллигентского снобизма в его заявлении присутствует: дескать, куда ты суешься, колхозник! А ведь Хрущев на том совещании много полезных вещей сказал, хотя изъяснялся коряво, а порой и вовсе неграмотно. Ромм за эту неграмотность ему тоже попеняет. – Ф. Р.). И так он старается объяснить, что такое красиво и что такое некрасиво; что такое понятно для народа и непонятно для народа. И что такое художник, который стремится к «коммунизьму», и художник, который не помогает «коммунизьму». И какой Эрнст Неизвестный плохой. Долго он искал, как бы это пообиднее, пояснее объяснить, что такое Эрнст Неизвестный. И наконец нашел, нашел и очень обрадовался этому, говорит: «Ваше искусство похоже вот на что: вот если бы человек забрался в уборную, залез бы внутрь стульчака и оттуда, из стульчака, взирал бы на то, что над ним, ежели на стульчак кто-то сядет. На эту часть тела смотрит изнутри, из стульчака. Вот что такое ваше искусство. И вот ваша позиция, товарищ Неизвестный, вы в стульчаке сидите»...
Видим мы, что ничьи выступления – ни Эренбурга, ни Евтушенко, ни Щипачева – очень хорошие, ну просто никакого впечатления, отскакивают как от стены горох, ну ничего, никакого действия не производят. Взята линия, и эту линию он старается разжевать...
Наконец берет заключительное слово. Из этого заключительного слова запомнились мне несколько абзацев.
Начал он его опять же мягко. Ну вот, говорит он, мы вас тут, конечно, послушали, поговорили, но решать-то будет кто? Решать в нашей стране должен народ. А народ – это кто? Это партия. А партия кто? Это мы. Мы – партия. Значит, мы и будем решать, я вот буду решать. Понятно?
– Понятно.
– И вот еще по-другому вам скажу. Бывает так: заспорит полковник с генералом, и полковник так убедительно все рассказывает, очень убедительно. Генерал слушает, слушает, и возразить вроде нечего. Надоест ему полковник, встанет он и скажет: «Ну вот что, ты – полковник, я – генерал. Направо кругом марш!». И полковник повернется и пойдет – исполнять! Так вот, вы – полковники, а я, извините, – генерал. Направо кругом марш! Пожалуйста.
Вот такое заключение.
Или вот еще другое:
– Письмо тут подписали. И в этом письме между прочим пишут, просят за молодых этих левых художников и пишут: пусть работают и те и другие, пусть-де, мол, в изобразительном вашем искусстве будет мирное сосуществование. Это, товарищи, грубая политическая ошибка. Мирное сосуществование возможно, но не в вопросах идеологии...».
После заседания все собравшиеся отправились в банкетный зал, где их ждали накрытые столы с различными яствами. Иван Пырьев хоть и постарался сделать так, чтобы сесть поближе к Хрущеву, однако поговорить с ним тет-а-тет по поводу сохранения СРК так и не сумел. Поэтому надежда оставалась только на перерыв. О том, что было дальше, вспоминает В. Наумов:
«Поскольку обед длился весьма долго, мы в перерыве имели желание справить свои естественные потребности. Большой туалет для всех (его можно условно назвать демократическим) располагался ниже этажом. А прямо у входа из дверей президиума был маленький туалетик, как говорят солдаты: в нем было всего три „очка“. И три кабинки. И предназначался он для самого высокого начальства.
Пырьев был в разъяренном состоянии. Все шло не так, как он предполагал. Найти контакт с Хрущевым не удавалось. Он был завсегдатай таких правительственных мест. Мы-то с Александром Аловым впервые туда попали, а он был царь и бог, знающий все тонкости этикета и протокола. Знал он и то, что в этот крошечный туалетик простому смертному заходить нельзя, но, видимо, пытаясь меня наказать за то, что я неряшливо выполнил его задание (не смог перехватить Хрущева у входа в банкетный зал. – Ф. Р.), решил сделать, как говорят, подлянку. Он говорит: «Ссать хотите? Идите сюда». И подвел нас с Аловым к этому правительственному туалету. А дальше разыгралась знаменитая история, которую можно было бы назвать: «Форс-мажорные обстоятельства в правительственном туалете во время исторической встречи Партии и Правительства с интеллигенцией в Доме приемов на Ленинских горах».
Мы зашли в этот маленький стерильный туалет. Там было три «очка», то есть три писсуара. И у каждого располагалась широкая спина в пиджаке покроя Совета министров и ЦК партии. Там оказалось достаточно много высшего начальства, и образовались небольшие очереди. Это было довольно странное зрелище – портреты, которые носят на демонстрации и развешивают по большим праздникам, стояли в очереди к писсуарам. В одну очередь встал я, в другую – Алов. Что значит очереди? От силы – три человека, не то что внизу. Когда стала подходить моя очередь, я вдруг услышал какой-то шорох, обернулся и через плечо увидел, как «вкатился» Никита Сергеевич Хрущев. Для того чтобы точно представить себе ситуацию, надо представить себе географию – Алов находился у писсуара, расположенного ближе всего к двери, и Хрущев двинулся именно к этой очереди. В секунду очередь как корова языком слизнула. Остался один Алов, который уже приступил к действию. Хрущев смущенно-покровительственно улыбнулся и встал за Аловым. И дальше произошло то самое чудесное форс-мажорное обстоятельство, которое невозможно было ни предвидеть, ни объяснить с научной точки зрения.
Что может произойти с человеком, который занимается освобождением своего организма и вдруг подвергается внезапному нервному шоку? Видимо, в минуту такого сильного потрясения (от близости к вождю) естественная реакция организма – это зажим. Но вопреки логике и всем законам биологии организм Алова среагировал неожиданным образом – он начал вырабатывать мочу. И это длилось бесконечно. Прошла минута, вторая, третья. Одна очередь прошла, вторая, а Хрущев и Алов стояли, и Алов никак не мог завершить бесконечный процесс. Сначала Никита Сергеевич насторожился. Потом стал бегать глазами по сторонам, видимо, подозревая провокацию, и, наконец, принял единственно правильное решение – перебрался в другую очередь и немедленно был допущен к «очку».
Под осуждающие взгляды высших руководителей страны мы выскользнули из туалета и там увидели Ивана Александровича. Он стоял в страшном напряжении, потому что интуитивно понял: что-то произошло именно с нами. Когда мы рассказали ему эту историю, он в отчаянии замотал головой: «Дураки! Какие болваны! Ведь больше не представится такого удобного случая...». И, обращаясь к Алову, добавил: «Ты же был рядом. Мог все сделать! В этот момент человек находится в состоянии расслабленности. Ты должен был бросить все свои дела, повернуться к нему лицом и сказать: „Никита Сергеевич, надо сохранить Союз кинематографистов!“. И он бы тебе не отказал. Неужели ты не понимаешь, что в такой ситуации он бы тебе не отказал! Это все равно что вы выпили на брудершафт. Вы теперь как близкие друзья! Он бы тебе никогда не отказал!». Алов в ответ ничего не мог возразить...».
