«Близ кофейни Филиппова появляется группа конных городовых. Городовые едут шагом. Из публики, расступившейся перед городовыми, выделяются несколько студентов, которые молча направляются к городовым. На лицах городовых выражение растерянности. Ехавший впереди городовой как-то неуклюже обеими руками снимает серую папаху. Остальные городовые, остановив лошадей, снимают шапки. Толпа сдавливает всадников со всех сторон.
– Сдавай оружие, слезай с лошадей.
Городовые как бы застыли в оцепенении.
– Тащи их с лошадей, отбирай шашки! – раздаются крики.
Городовые снимают шнуры, отдают револьверы. Один из них грузно, цепляясь шпорами, сваливается с седла. Толпа стискивает остальных городовых. Их обезоруживают, отнимают лошадей. Подоспевший к этому времени отряд конных артиллеристов берет лошадей в поводья и уводит с собой.
Сопровождаемые насмешками толпы городовые с бледными растерянными лицами молча идут к дому градоначальничества. Один из них потерял шапку и идет с непокрытой головой».
Свою чашу позора в тот день испили до дна и жандармы. Их шествие по Тверской в описании репортера выглядело далеко не триумфальным:
«Сопровождаемая воинским отрядом и огромной толпой по Тверской следует группа арестованных на Александровском вокзале жандармов.
По обеим сторонам улицы густыми шпалерами стоящий народ “приветствует” жандармов кликами “ура”. В толпе раздаются восклицания по адресу арестованных:
– Архангелы!
– Шкуры!
– Чужеспинники!
– Молокане!
Жандармы все здоровые, рослые, упитанные. Они бледны и объяты страхом».
Основная ударная сила жандармерии – конный дивизион – утром 2 марта сдался без малейшего сопротивления. Все оружие жандармы передали в распоряжение штаба революционных войск. «Жандармский корнет М., фланер Кузнецкого Моста, после сдачи даже украсил себя громадным красным бантом, – вспоминал А. Н. Вознесенский. – Полиция и жандармерия – эти столпы старого строя – сдавали свои позиции без боя, в состоянии полного оцепенения и беспомощности».
После регистрации арестованных полицейских и жандармов в Городской Думе их отправляли в Бутырскую тюрьму. Единственным служащим полиции, кого не удалось отыскать, был начальник московских сыщиков К. П. Маршалк. Не зря, видимо, при сыскном отделении имелись специальная гримировальная комната и костюмерная, с коллекцией одежды на все случаи жизни. А соседу Маршалка по Гнездниковскому переулку, градоначальнику Шебеко, революционеры оставили «привет»: двери подъезда украсили звездой из алых лент и вывесили красный флаг.
Вместо полиции началось создание милиции. Запись в нее производилась в здании юридического отделения университета на Моховой.
Главный итог 2 марта был подведен коротким сообщением газеты «Русские ведомости»: «Весь гарнизон перешел на сторону народа. Московский градоначальник с семьей скрылся. Командующий войсками ген. Мрозовский находится под домашним арестом, под охраной трех офицеров».
Следующий день, 3 марта, был пятницей. По свидетельству Н. П. Окунева, деловая жизнь города почти вошла в прежнее русло: возобновили работу государственные учреждения и торговые заведения. Только московские пролетарии, наслаждаясь свободой, продолжали забастовку[56]. Уличных шествий уже не проводили, зато все желающие вовсю ораторствовали на нескончаемых митингах, которые проходили на Страстной и Скобелевской площадях. На радость извозчикам, не было ни трамвайного движения, ни городовых на перекрестках. Вместо них кое-где на постах стояли милиционеры из числа студентов и гимназистов.
Диссонансом к общему настроению звучит признание В. Амфитеатрова-Кадашева в наступающей усталости от нескончаемого революционного праздника:
«Вообще в интеллигенции заметен весьма критический дух к событиям, известный правый уклон. Мое чувство глухого раздражения против того, что слишком уж много “товарищей” шляется по улицам и что всюду на первое место лезут какие-то хайлы, – испытывают многие. Но неудовольствие это соединено с какой-то робостью. Смелой критики не слышишь нигде.
И вообще, вся эта канитель изрядно надоела: красные флаги и блудословие, блудословие и красные флаги. Блудословят даже умные люди: А. А. Яблоновский, вообще-то глядящий довольно трезво (умно высмеян им Бонч-Бруевич с его проектом Красной гвардии), – сегодня разразился восторженным фельетоном по поводу какой-то девушки в автомобильном шлеме, с горящими глазами мчавшейся на грузовике, как “Дева Свободы”. Эта “Дева Свободы” – Талька Гольденфарб, стерва. И глаза у нее горели не от революции, а совсем по иным причинам: под покровом алого знамени сосед ее вел себя тоже по-революционному…
Нестерпимы совершенно две вещи: грязь, которую бульварная печать выливает на императрицу, раскапывая всякие мерзости про Распутина, и уличные мистики у памятника Пушкину, где часами, с утра до вечера, толпа слушает нескладные речи доморощенных Каталин. Боже, что они несут. Что они несут! Вообще, все это невольно заставляет припоминать стихи Мережковского: “Но дурак никогда и нигде не умрет, но бессмертна лишь глупость людская”».
Четвертого марта Москва ликовала, получив весть об отречении Николая II. Из-за стойкой неприязни к толпе Амфитеатров-Кадашев не пошел на Красную площадь, где в тот день по приказу командующего революционными войсками Грузинова был устроен молебен и парад частей московского гарнизона.
Однако сначала прошла печальная церемония: утром на Братском кладбище торжественно похоронили трех солдат Военной автомобильной школы, убитых на Большом Каменном мосту. Видимо, из-за этого мероприятие на Красной площади, назначенное на час дня, началось с опозданием. А если учесть, что москвичи начали занимать места с десяти часов утра, то лишнее полуторачасовое стояние на морозе не добавило им радости.
Тем не менее репортаж корреспондента газеты «Раннее утро» был выдержан в восторженных тонах:
«Чудный солнечный день.
Буйной радостью веет от солнечных лучей, звона кремлевских колоколов, звуков военной музыки, леса сияющих штыков, красных знамен…
Даже порядочный мороз не кажется неуместным.
Русская революция, непохожая ни на одну из революций мира, должна проходить и в русской обстановке!
Вся Москва – на Красной площади и прилегающих улицах. Верхние торговые ряды, здание губернского правления, кремлевские стены, деревья у этих стен унизаны сплошными гирляндами людей. Лобное место – сплошной клубок тел.
Лес флагов и знамен. Знамена корпораций, откуда-то появившихся политических партий, общественных и профессиональных организаций пестрят столь долго запрещенными надписями, зовущими к свободе, равенству и братству.
Фигуры Минина и Пожарского также украшены флагами. На красных полотнищах – поэтическая надпись: “Утро свободы сияет радостным светом”.
Отовсюду глядят со своих черных треножников фотографические и кинематографические аппараты. Они тоже празднуют освобождение[57]. (…)
Из кремлевских соборов через Спасские ворота направляется к памятнику крестный ход во главе с преосвященным Модестом, еп. Верейским.
Ярко блестят золотые ризы в солнечных лучах.
Торжественно и радостно гудят кремлевские колокола.
Войска берут “на караул”. Толпа обнажает головы. Впервые, может быть, во всей тысячелетней истории сердца духовенства, народа и армии бьются в этот момент в полном согласии. (…)
Еще перед началом молебна высоко в прозрачном воздухе появляется аэроплан.
За ним появляется другой.
Во время молебна один из аэропланов – на нем летит известный Габер-Влынский – спускается совсем низко и, кажется, вот-вот заденет за башню здания Верхних торговых рядов.
Шум пропеллера сливается со звуками военных оркестров. Невооруженным глазом видно, как бешено вращается винт аэроплана.
Что-то бело-красное отрывается от аэроплана и падает в толпу.
Публика сначала думает, что это – прокламации, но потом оказывается, что это – завернутый в белую бумагу букет красных тюльпанов, перевитых красной лентой с золотой надписью:
“Да здравствует русская армия! Да здравствует первый народный главнокомандующий Грузинов!”
Букет немедленно передается А. Е. Грузинову. Командующий не расставался с букетом в течение всего парада и все время держал его в левой руке.
После эпизода с букетом аппарат Габер-Влынского присоединился к другому аппарату, оставшемуся в высоте, и вместе с ним улетел».
Интересны замечания, услышанные журналистом при прохождении революционных войск:
«С каждым из проходящих полков у народа связано какое-нибудь воспоминание, относящееся к нынешним дням.
– Вот пятая рота, которая дольше всех не сдавалась!
– Вот рота прапорщика Ушакова!
– Вот рота, в которой убит командир!»
