Они привлекают и тех… кто черпает высший смысл своей жизни из воспоминаний о прежних воплощениях и придает большое значение информации, полученной сверхчувственным путем».
Сама Маргарита о педагогической системе Штейнера писала вполне туманно:
«Целью педагогики Рудольфа Штейнера, берущей за основу тройственность человеческой сути — дух, душу и плоть, было прежде всего воспитание в человек, поддержание творческих сил, заложенных в каждом ребенке, стремление не погубить их, чрезмерно развивая интеллект, а способствовать всестороннему развитию его способностей…».
До конца своих дней художница Сабашникова была озабочена проблемами штейнеровской школы. Но она не окончательно забросила и живопись: расписывала храмы «Христианской общины, развивавшей теологические идеи Штейнера.
Современники Маргариты Сабашниковой, да и все, кому доводилось видеть ее работы, сходились на том, что была она по-настоящему талантлива. Но работ от нее осталось мало. Коктебельская подруга Макса и Маргариты Евгения Герцык объясняла это ее непрестанным томлением духа (в большей степени, чем отсутствием привычки к упорному труду):
«как многие из моего поколения, она стремилась решить все томившие вопросы духа и решала их мыслью, не орудием мастерства своего, не кистью…»
Когда ей было лет шестьдесят, и в России шла страшная война, Маргарита писала в Штутгарте свою знаменитую мемуарную книгу «Зеленая змея». Интересная, вполне профессиональная немецкая книга, из которой много можно узнать подробностей о людях Серебряного века… Много узнать, но не так много понять.
Книга начинается с описания счастливого детства в роскошном родительском доме на углу Большой и Малой Никитской, близ знаменитой церкви. Конец праздничной обедни, звонят колокола «сорока сороков православной Москвы:
«Морозный, пронизанный солнцем воздух дрожал от знаменитого перезвона московских колоколов: от медленных низкогудящих ударов больших колоколов, на фоне которых звучали на разные лады меньшие колокола сорока сороков колоколен…
Нарастающий звон колоколов был столь мощным, что дрожало в груди от их колебаний. Словно на весь город сплошным потоком спускались ликующие ангелы, несущие благую весть: и свет, и звук сливались воедино в этом ликовании».
Но кто объяснит, как приходят от этого ликующего звона к полигамным страстям на «башне» или к сверкающим глазам Великого Доктора, к его тысячам фей и гипнотических заклинаний, подобным такому:
«Мы не должны просто избегать Люцифера, а должны завоевать его силы для наступательного движения человеческой культуры. То же и с Ариманом… во взаимодействии зла и добра, в объединении силы становятся плодотворными именно в состоянии равновесия, которого мы должны добиваться в жизни, учась в определенной степени овладевать ариманическим и люциферическим…».
Во Франции есть два уголка, где на память мне с неизменностью приходит имя известного русского художника-портретиста и пейзажиста Осипа Браза. Второе из этих мест, несмотря на его чудную зеленую красоту, воспоминания вызывает обычно печальные, тогда как первое, в значительной степени утратившее свою былую зеленую прелесть, наводит на очень милые воспоминания — о Чехове, который как бы «нанюхался хрену» о влюбленных «антоновках», так высоко ценивших в мужчине не только стать, но и талант, о губернаторше с кошачьей накидкою на плечах. Так что, рассказ я, пожалуй, начну с первого воспоминания (не знаю, надо ли оговаривать, что воспоминания мои по большей части книжные, почерпнутые из чужих писем и мемуаров, ибо самому мне пока не исполнилось ни 90, ни даже 80, и ни с Осипом Бразом, ни с Антоном Павловичем Чеховым, ни даже с Горьким и Бенуа я лично не был знаком. Однако, места эти, в которых я бываю нередко и о которых берусь поговорить, они целы, и русский след там вполне различим…
Итак, первое из упомянутых мной в связи с художником Осипом Бразом мест находится на Лазурном Берегу Франции, в курортной Ницце. Там, на улице Гуно, в пяти минутах ходьбы от городской железнодорожной станции и в десяти минутах ходьбы от моря и английского променада стоит до сих пор в поредевшем садике былой русский пансион. Нынче там, как и в старину, гостиничка «Оазис», довольно дорогая, но все же не слишком — всего три звезды. Для нынешних русских она слишком скромна, так что селятся в ней среднего достатка нынешние американцы, хотя, по моему непросвещенному мнению, селиться-то в ней пристало бы в первую очередь русским. Впрочем, и русские, и местные власти недавно проявили к этой гостиничке редкостное внимание — наляпали на стену огромный и довольно безвкусный «чеховский» барельеф, а замусоренный тупичок на другой стороне улицы Гуно переименовали в улицу Антона Чехова, отметив тем самым столетие со дня смерти писателя.
Чехов в этом русском пансионе провел однажды много счастливых месяцев 1897 и 1898 гг., а потом даже приехал сюда вторично, только уже ненадолго, потому что был к тому времени женат и, понятное дело, озабочен. Ну, а в первый-то приезд, несмотря на чахотку, Антон Павлович был беспечен и весел, грелся на зимнем ривьерском солнышке, читал французские газеты, рассказов почти не писал, а писал смешные письма влюбленным в него молодым женщинам, которых в его кругу прозвали «антоновками». Одну из них, молодую художницу Александру Хотяинцеву, Антон Павлович даже заманил в гости, сообщив в письме к ней, что пансион его недалеко от станции — спустишься по лесенке и пройдешь чуток по улице Гуно. Еще он сообщил, что кормят в пансионе на убой, русская повариха, прижившая черную доченьку от какого-то матроса, готовит отлично, а стоит здесь все — и комнаты, и питание — просто смехотворно дешево. И молодая художница приехала, развлекала как могла Антона Павловича, а соседки по пансиону, жены отставных губернаторов и предводителей дворянства, передавали друг другу шепотом за завтраком, что вот, дескать, незамужняя дама выходит очень поздно из комнаты холостого неодетого мужчины, какой конфуз… но в конце концов, Антон Павлович подружился и с этими уездными дамами, охотно обсудил с ними наилучшие способы игры в Монте-Карло, а также успешные эскапады поварихиной черномазой доченьки, которая подрабатывала чем-то таким заполночь на панели близ Английской Набережной.
К Чехову часто заходили в пансион приезжие русские литераторы, а также заезжал умнейший человек, профессор-социолог Максим Ковалевский, у которого возле Ниццы, в Болье, была небольшая вилла. А однажды пришел к Чехову — сюда же, на улицу Гуно — известный художник Осип Браз, Чехов сообщил в письме молодой и любезной художнице Александре Хотяинцевой:
«Меня пишет Браз. Мастерская. Сижу в кресле с зеленой бархатной спинкой. En face. Белый галстук. Говорят, что и я, и галстук очень похожи, но выражение, как в прошлом году, такое, точно я нанюхался хрену… Кроме меня, он пишет также губернаторшу (это я сосватал) и Ковалевского. Губернаторша сидит эффектно, с лорнеткой, точно в губернаторской ложе, на плечи наброшен ее кошачий мех — и это мне кажется излишеством, несколько изысканным…».
По-моему, восемь строчек кратенького письма, окрашенного печальной чеховской улыбкой, стоят иного рассказа, и я невольно вспоминаю их каждую зиму, спускаясь по ступенькам от городского вокзала и проходя по улице Гуно мимо былого русского пансиона к английской набережной, Променад дез Англэ. Да и чеховский портрет Браза вспоминаю, как раз в Ницце Осип Эммануилович Браз и написал окончательный его вариант. А заказан был портрет Третьяковым, для его галереи — это была для молодого художника немалая честь. Хотя Бразу было в ту пору всего 25 лет, П. М. Третьяков еще и до того купил у него портрет Е. Мартыновой, который был отмечен премией Московского общества любителей художеств. Так что, прежде чем проделать несложный пятиминутный (к тому же под гору) путь от вокзала к русскому пансиону в Ницце, молодой художник Осип Браз уже успел завершить нелегкий путь ученья и созревания, о котором расскажу вкратце.
Родился он в Одессе, учился в Одесской художественной школе, окончил ее с медалью, а потом три года проучился в Мюнхене у знаменитого Холлоши (у которого учились и Добужинский, и многие другие русские художники) Посещал он также в Мюнхене класс рисунка в местной Академии художеств.
С 1894 г. Браз учился живописи в Париже, жил в Амстердаме и в Гааге, дотошно изучал старых голландских мастеров. А в 1895 г. Браз вернулся в Россию и поступил в Академию художеств к Репину. Как справедливо отмечают биографы, от Академии ему больше всего нужен был диплом, потому что без диплома ему, иудею, в русской столице жить воспрещалось. Если помните, даже прославленного Бакста, кавалера ордена Почетного легиона и без пяти минут русского академика, в два счета выгнали из Петербурга, как только он после развода с женой вернулся из лютеранства в иудейство.
