Короче, членам святой инквизиции, готовя процесс над Галилеем, было над чем призадуматься. И Никколини, видимо, догадался о трудностях, вставших перед трибуналом, о чем он и намекнул Урбану во время аудиенции 26 февраля 1633 года: «даже если они [судьи] будут удовлетворены его [Галилея] ответами, то не смогут позволить себе оказаться в положении людей, допустивших грубую ошибку, поскольку всем известно, что Галилей ими же и был вызван в Рим»1142.
Тосканский посол делал все что мог. После беседы с папой он встретился с кардиналом Франческо Барберини. Речь шла все о том же – о желательности не доводить дело до разбирательства в Трибунале. Барберини ответил, что испытывает большое уважение к Галилею, но «предмет этот довольно деликатный», и идеи ученого могут способствовать распространению в мире («и особенно во Флоренции, где умы всегда отличались тонкостью и любознательностью (erano assai sottili e curiosi)») «некой фантастической догмы (qualche dogma fantastico)»1143. Да и о чем, собственно, хлопочет синьор Никколини? Ведь Галилей со всеми удобствами живет на вилле Тосканского посольства, а не страдает в тюремной камере где-нибудь в Palazzo Pucci или в Castel Sant’Angelo. Синьор Никколини все это прекрасно понимал и потому считал, что и сам Галилей, и его патроны должны в сложившейся ситуации действовать весьма осторожно, «con molta amorevolezza e placidità (с большой любезностью и мягкостью)»1144, власти это любят.
Тем не менее 13 марта 1633 года Никколини вновь встречается со Святейшим и вновь просит его избавить Галилея от вызова в инквизицию. Но Урбан был непреклонен. «Возможно, – заявил он, – Бог простит его [Галилея] за то, что он коснулся этих предметов». Речь, повторяю, идет о новой доктрине и Св. Писании… Да, Галилей был его другом и они не раз делили дружескую трапезу, и ученый так сильно огорчил его; но дело касалось интересов веры и религии (trattarsi d’interesse della fede e della religione). На заверения посла, что Галилей «готов подчиниться сейчас любому указанию и выразить свое почтение Священной канцелярии», понтифик ответил, что «синьор Галилей в любом случае будет подвергнут соответствующей проверке и что существует один аргумент, на который доселе никому не удалось дать ответ: Бог всемогущ и может свершить все; но если Он действительно всемогущ, то почему же многие хотят Его к чему-то обязать?»1145 На это Никколини, видимо, припоминая свои беседы с Галилеем, возразил, что «первоначально сам синьор Галилей не считал утверждение о вращении Земли истинным. Но так как пути Господни при сотворении мира неисповедимы, нельзя отрицать, что Он мог устроить все и таким образом (то есть в согласии с теорией Коперника. – И.Д.). Папа расстроился и сказал, что не следует налагать никаких обязательств на благословенного Господа Бога (non si doveva impor necessità a Dio benedetto). Увидев, что настроение его ухудшается, мне не захотелось продолжать далее этот разговор, смысл которого к тому же я не совсем понимал. Мне не понравилась позиция папы, которая ничуть не смягчилась»1146.
Обращает на себя внимание одно обстоятельство: Святейший «расстроился» и заговорил о неправомерности налагать какие-либо «обязательства» (букв. необходимость) на Господа Бога именно тогда, когда посол заговорил о возможности сотворения Богом коперниканской Вселенной. Почему?
По-видимому, Урбан был раздосадован тем, что Никколини повторял слова Галилея и никак не мог правильно понять всю глубину и очарование излюбленного аргумента верховного понтифика о божественном всемогуществе, аргумента, делающего всякую науку, по существу, совершенно излишней. Да и в Священной канцелярии все никак не могут разобраться с делом Галилея и начать наконец процесс.
Из описания этой беседы видно – папа хотел, чтобы Галилей, а вместе с ним и Никколини, и великий герцог, и многие другие поняли одну важную для Урбана вещь: речь идет (если ограничиться, как бы мы сегодня сказали, мировоззренческим аспектом всей этой истории, отнюдь, естественно, не единственным) не только и даже не столько о космологических проблемах, но о более глубоком вопросе – что есть истина? Когда Святейший говорил о недопустимости накладывать на Бога какие-либо обязательства, он, кроме всего прочего, выражал свое несогласие с позицией Галилея, полагавшего, что существует одно-единственное объяснение природных явлений, которое согласуется с данными наблюдений, опытов и разума и которое надлежит считать истинным. Нет, отвечал Урбан, в Писании сказано «Я [то есть Христос] есть истина». Значит, истина есть Бог, а Бог всемогущ и уже по одной этой причине не может быть одного-единственного истинного объяснения явлений, придуманного человеческим разумом. Человеческое знание, по Урбану, принципиально гипотетично (в первом, «инструменталистском» смысле), и источников этой гипотетичности два: немощь человеческого разума и всемогущество Бога, при том что божественное всемогущество не тождественно божественному произволу (или капризу), оно проявляется в бесконечном многообразии способов регулярного устроения мира.
Заметим, что, в отличие от Беллармино, Урбан VIII никогда не говорил ни послу, ни ранее самому Галилею о несоответствии главных тезисов коперниканской космологии буквальному пониманию библейского текста. Верховный понтифик вел речь о другом: никто, в том числе и натурфилософ, не может накладывать никаких обязательств и ограничений на Господа Бога, ибо это было бы равносильно отрицанию божественного всемогущества, одного из важнейших атрибутов Создателя, ибо ограниченное всемогущество – это нонсенс, так же как и ограниченное всеведение. Но акцент Урбаном делался все же на Божественном всемогуществе, во-первых, потому что именно этот атрибут Всевышнего оказывался в наибольшей степени «под ударом» со стороны Галилеевой концепции науки, а во-вторых, потому что всемогущество Бога упоминается в христианском символе веры: «Credo in unum Deum, Patrem omnipotentem». Умаления божественного всемогущества не допускали даже протестанты, а потому правы в глазах Святейшего те, кто утверждал, что «Dialogo» «более опасен для Святой Церкви, чем сочинения Лютера и Кальвина»1147.
Получалось, по мнению Урбана, что Галилей, принимая теорию Коперника как verità assoluta, что было доказано экспертами инквизиции, не только нарушил обещание трактовать ее гипотетически, но и сознательно пренебрег одним из центральных догматов христианской веры, в силу чего он обвиняется церковью в распространении формальной ереси, поскольку налицо все необходимые условия для такого обвинения: «error intellectus contra aliquam fidei veritatem» (причем ошибка, допущенная по собственной воле (voluntarius), а также отягчающее обстоятельство: «cum pertinacia assertus». Не потому ли Никколини поспешил завершить разговор, что начал понимать истинные причины папского гнева на Галилея?
«ТРИБУНАЛ СОХРАНИТ СВОЮ РЕПУТАЦИЮ»
В пятницу 6 апреля 1633 года кардинал Франческо Барберини попросил тосканского посла о встрече. Беседа состоялась на следующий день утром. Кардинал сообщил от имени его святейшества, что Галилею надлежит явиться в инквизицию. В свою очередь Никколини высказал пожелание, чтобы ученому разрешили каждый вечер возвращаться в посольство. В ответ Барберини заверил посла, что Галилей не будет содержаться в тюремной камере, ему предоставят хорошие комнаты, которые, вероятно, не будут запирать.
Утром 12 апреля 1633 года Галилей был доставлен в инквизицию. Как он спустя четыре дня писал своему родственнику Джери Боккинери, в помещении инквизиционного трибунала, где его содержали
…все было устроено для того, чтобы я мог продолжать оставаться в уединении, но с необычными удобствами и размахом, в трех комнатах, являющихся частью жилища прокурора Священной канцелярии (Галилею предоставили appartamento del fiscale, то есть квартиру обвинителя, procuratore fiscali. – И.Д.); у меня есть разрешение на прогулки по довольно большой территории. Что касается моего здоровья, то, слава Богу, оно в неплохом состоянии благодаря усердной заботе синьора посла и его супруги, которые всеми силами пекутся о моих удобствах даже свыше того, в чем я нуждаюсь1148.
Сам «синьор посол» докладывал во Флоренцию, что комиссар инквизиции Макулано принял Галилея «по-дружески и предложил поселиться в комнатах судебного обвинителя, а не в тюремных камерах, отведенных для преступников. Таким образом, он не только находится вместе с членами [инквизиции], но и может свободно выходить и гулять во внутреннем дворике резиденции»1149.
Слуге ученого было дозволено ему прислуживать, а слугам из тосканского посольства – приносить ему еду утром и вечером. Кроме того, Галилей мог вести переписку1150.
