М. Барабанова (актриса, член комиссии партконтроля студии): «Я не хотела выступать, но после выступления Яши Сегеля не могу молчать – это выступление произвело на меня такое же впечатление, как и выступление т. Чухрая на открытом партийном собрании. Оно меня оскорбило... Не надо говорить о том, что мы извращаем сейчас высказывания т. Хрущева, мы их очень внимательно читали. Если бы т. Хрущев не собрал это совещание, картина была бы выпущена...
Меня волнует только один вопрос. Меня сегодня т. Хуциев не убедил ни в чем, не убедил и в самом главном: мне кажется, он остается при этой концепции... Тов. Хрущев – власть, он сказал нет, и мы все говорим нет. Это же так.
Яша Сегель говорит, что картина очаровательная, она его покорила...»
Я. Сегель: «Не передергивай!..»
М. Барабанова: «Я думаю, что Хуциеву, который сделал „Весну на Заречной улице“, чужда такая концепция. Не могу понять, откуда родилась у него эта тема. Я его воспринимала как человека, стоящего на оптимистических позициях (выделено мной. – Ф. Р.)...
Вы говорите: вопрос отцов и детей. Но ведь Хуциев не развил тему матери и главного героя, но развил совершенно другую концепцию. Зачем же мы будем это заглатывать! Давайте серьезно поговорим, тогда мы сможем помочь. А вы начинаете – очаровательная... Ведь только потому, что товарищ Хрущев сказал, мы так серьезно к этому относимся... Я понимаю Герасимова, у него ужасное состояние сейчас... Он видел – талантливая вещь, а первая часть очень хорошая, никто не отрицает. Но с каким неуважением вы отнеслись к партийному голосу на студии. Вот комиссия партконтроля – пусть мы бездарны, но мы ведь люди, которые умеют думать, чувствовать...
Мы говорили об односерийном сценарии, о каких-то недостатках, причем говорили с добрым намерением, потому что хотели помочь. И я уверяю вас, к Хуциеву мы относимся еще более нежно, чем Яша Сегель. Появилась вторая часть сценария. И вот представьте: я, простой зритель, прихожу в кино, смотрю три часа картину, и потом основной герой говорит: как жить? Зачем же я смотрела эту кинокартину: он не знает, как жить, после того как Хуциев своим сюжетом должен двигать героя, должен довести его до ясного ответа (выделено мной. – Ф. Р.)... Я думаю: профессиональности не хватает Хуциеву, почему он так запутался».
М. Хуциев: «Я мог ошибиться, но я не мог сделать что-то во вред моей родине, моей партии, народу. Я очень плотно связан с историей своей страны, и не только своей работой, но и страницами своей биографии. А вам, Мария Павловна, я скажу следующее. Я сегодня первый раз услышал, узнал о такой вашей позиции в отношении картины. Но много раз вы мне пожимали руку в коридоре и говорили: „Как это прекрасно“. Много раз вы мне говорили это при свидетелях. Нельзя так поступать. Никогда не забывайте, что наступит такой момент, когда нужно будет человеку посмотреть прямо в глаза. Я вам могу смотреть прямо в глаза, а если вы после сегодняшнего выступления сможете смотреть мне прямо в глаза, я буду завидовать вашей выдержке. В числе тех людей, кто мне пел дифирамбы, как теперь говорят (кстати, это меня всегда очень смущало, я всегда говорил, да что вы, вот это у меня не вышло, вот это не получилось), были и вы. Меня потрясло ваше выступление, потому что можно простить людям – недоверие, ошибку, даже жестокость, но это... Простите. Не нужно приписывать людям того, чего они не делают.
Вы задумайтесь на секунду над тем, что вы говорите, какие обвинения вы нам предъявляете: обманули партию, обманули Хрущева... Как вы можете так говорить?! Что вами руководит? После того как мы были вызваны в ЦК, вы подошли ко мне и сказали: Марлен, или Марленчик, как вы всегда ко мне обращались, что тебе говорил Леонид Федорович (Ильичев. – Ф. Р.)? Я ответил: «Он сказал: хотите ли вы доделывать картину или считаете ее законченной?» Мы были с Сергеем Аполлинариевичем и ответили: «Нет, не считаем законченной, будем доделывать»...»
С. Рубинштейн (редактор): «Я была в МК, когда т. Поликарпов говорил: „Сейчас другие времена, сейчас людям, которым дороги интересы народа, даже если они ошибаются, но если мы им верим, мы предоставляем право исправлять ошибки, говорить о своих ошибках“. Когда-то в сталинские времена, мрачные времена, за картину, неправильно сделанную, жестоко наказывали и даже сажали. Сейчас Н. С. Хрущев обрушивает справедливый гнев, говорит очень резко, но он смотрит человеку в глаза с желанием помочь ему исправить свои ошибки. Как же Мария Павловна могла так подумать? Можно было еще представить себе, что вы, Мария Павловна, плохо думаете о картине. Но я не понимаю, как вы могли плохо подумать об этих людях – Хуциеве и Шпаликове. А вы их знаете. Они получили серьезный урок, они должны подумать, как им исправить свои ошибки. И мы с вами – мы тоже несем свою вину. И мы говорим это не из фарисейских соображений.
Партия нас учит не только критиковать, но и помогать человеку в преодолении ошибок. Действительно, совершены большие ошибки, и мы все виноваты в том, что мало критиковали Хуциева, чаще хвалили, мало критиковали с трибуны, больше где-то в коридоре, в комнате. Н. С. Хрущев критиковал его с позиции доверия. Он сказал прямо, резко, сурово, но сказал отечески и этим оказал помощь. На встрече в Кремле была совершенно не та атмосфера, которая здесь вдруг проявилась. Которая очень огорчительна. Мне кажется, все можно сделать, если человеку верят, а если не верят... Я верю Хуциеву и Шпаликову...»
С. Ростоцкий: «Я знаю, что М. Хуциев не скажет, а потому хочу вам сказать, что во время второго заседания, когда было уже ясно, что он не успеет выступить, он отправил Н. С. Хрущеву записку. И в этой записке было сказано: я очень много понял, Никита Сергеевич, и сделаю все, чтобы эта картина была помощником партии и служила народу. Я думаю, что это обязательство он взял перед очень высоким человеком. Другое дело, что мера ответственности его перед таким человеком очень велика».
В. Марон (организатор кинопроизводства): «Меня до глубины души взволновала эта записка. Я дважды читал доклад Хрущева, и у меня просто спазма сжимала горло. А представьте себе: сидят творцы картины, слышат все это... Надо собраться с мыслями, чтобы написать такую записку...»
М. Барабанова: «Она была написана до выступления Хрущева».
В. Марон: «Все равно нет никаких оснований им не доверять. И надо сделать так, чтобы не было никаких сюсюканий сценарного отдела, чтобы дана была возможность им спокойно работать».
Казалось бы, после столь откровенного и бурного обсуждения фильма его создатели сделают соответствующие выводы и внесут в фильм такие изменения, которые снимут пусть не все, но большинство претензий. Увы, но этого не произошло. Хуциев хотя и внес какие-то правки в картину, однако сути ее не изменил. Вот как об этом вспоминает Ю. Закревский:
«Упрямый и упорный Марлен и не думал слушать Хрущева. Были израсходованы все полагающиеся ассигнования, съемочной группе перестали платить зарплату, но от Хуциева никто не ушел. Марлен попросил у меня в долг 500 рублей. Прихожу к нему в павильон во время съемок как раз того эпизода, который вызвал особенно резкую критику Хрущева. Смотрю и слушаю – диалог слово в слово тот же, что был в сценарии и в раскритикованном варианте. В перерыве спрашиваю:
– Марлен, зачем же ты это переснимаешь?
– Да просто хочу кое-что подправить. Да и парня, снимавшегося в этом эпизоде, взяли в армию – пришлось заменить...»
Естественно, подобные исправления не могли удовлетворить руководство студии. И вот уже 6 и 13 мая 1963 года эти люди опять собрались для того, чтобы обсудить картину. Приведу отрывки из некоторых выступлений.
С. Ростоцкий: «Если представить себе на минуту, что Хуциев сказал бы, я показываю эту молодежь как нетипичную, я ее критикую, я ею недоволен, считаю, что она должна быть не такой, и поэтому показываю ее. Это одна постановка вопроса».
М. Хуциев: «Каждое свое выступление я говорил только об этом...»
С. Ростоцкий: «Одно дело, Марлен, говорить, другое дело чувствовать. Значит, то, что ты думаешь об этой молодежи, не производит одинакового на всех впечатления. Одни могут подумать, как ты, другие иначе. Есть ли сейчас... представление, что это передовая молодежь Советского Союза? Нет, потому что нет ни одной энергичной сцены, которая бы вызвала симпатии к герою.
Надо снимать главное обвинение, что ходят по фильму шалопаи, болтают... Это обвинение появляется потому, что герои на протяжении всей картины, за исключением вечеринки, не высказывают своего отношения к людям, которые ходят по ресторанам и занимаются всем этим довольно ярко... У этого парня (герой В. Попова по имени Сергей Журавлев. – Ф. Р.), на моих глазах проходящего по картине, нет никакого повода задавать вопрос: как жить? Я не вижу трагедий в его жизни. Он полюбил какую-то девицу, сам не понимает за что, у него с ней не получается, и он задает вопрос отцу: как жить? Ему нечего спрашивать: как жить? (выделено мной. – Ф. Р.).
