Успешное начало второго наступления и победы Манштейна еще более укрепили мнение Гитлера о возложенной на него великой миссии и неверие в забуксовавших под Москвой военных. Он снова вмешался в ход операции, поведав Гальдеру, что намерен идти после падения России через Иран к Персидскому заливу и нанести таким образом Британской империи страшный удар. После чего собирался соединиться с… японской армией. Что же касается своих дел на юге, то Гитлер уже был уверен, что там все кончено. «Россия, — заявил он адмиралу Редеру, — есть жизненное пространство, которое может устоять против любой блокады, и я уверен в том, что уже очень скоро Англия и США вступят со мной в переговоры о заключении компромиссного мира».
Для успешного продолжения войны Гитлеру в августе 1942 года было необходимо решить две наиважнейшие для него задачи: взять Сталинград и Кавказ. И по возможности сразу, чего вермахт как раз и не мог сделать. Положение осложнялось тем, что некоторые высшие военные уже начинали понимать, что вся летняя кампания была рассчитана фюрером неверно. Между генералами снова начались бесконечные споры на тему, можно ли выполнить все планы фюрера сразу же или следует выполнять их по одному. В конце концов Гитлеру надоело слушать военных, и, уверенный в своей хваленой интуиции, он подписал известную Директиву № 45 о дальнейшем исполнении операции «Брауншвейг», как теперь стала называться операция по захвату Сталинграда и Кавказа «Блу».
«Перед группой армий «А», — пишут Д. Мельников и Л. Черная, — была поставлена цель: после уничтожения советских войск в районе Ростова направить главный удар на юг, овладеть Черноморским побережьем Кавказа, районом Грозного и вести дальнейшее наступление на Баку. Одновременно группа армий «Б» должна была захватить Сталинград и вслед за тем повернуть часть своих сил на Астрахань».
Начальник Генерального штаба Гальдер не выдержал и высказал фюреру все, что он думал по поводу этих, уже начинавших становиться фантастическими, планов и доказал, что вермахт не может выполнить обе задачи одновременно и необходимо сосредоточить все силы на захвате Сталинграда. Решив, что его хотят отвлечь от захвата кавказской нефти, Гитлер закатил истерику. «Приступ бешенства и тяжелые обвинения против руководства, — так охарактеризовал поведение фюрера в его ставке в Виннице сам Гальдер. — Наблюдавшаяся и ранее недооценка возможностей противника принимает гротескные формы и грозит опасностью. Положение становится все более нетерпимым. О серьезной работе не может быть и речи».
Само собой понятно, что после всего случившегося Гитлер был не намерен терпеть Гальдера и отстранил его от практического руководства операциями. Начальником Генерального штаба сухопутных войск стал Цейтлер. Затем наступила очередь одного из самых лояльных к фюреру генералов — Йодля. Посланный с инспекцией на Кавказский фронт, он не смог обманывать самого себя и доложил фюреру, что войска не имеют никакой возможности выполнить поставленные перед ними задачи. Гитлер выгнал генерала из своего кабинета и демонстративно перестал его замечать.
Подобно Сталину, Гитлер не ограничивался только стратегическим руководством войны и постоянно вмешивался в военные операции. Командующих вызывали с фронтов, часто даже не поставив в известие об этом Генеральный штаб и их непосредственных начальников. В любой момент их могли вызвать к телефону, часто в самый разгар сражений, чтобы выслушать чаще всего незаслуженный ими нагоняй от вождей за невыполнение нереального приказа или получить новые, не менее фантастические указания.
При этом ни Сталина, ни Гитлера совершенно не волновало то, что они своими дилетантскими указаниями только мешают работать и вносят ненужную сумятицу. Оба вождя никому не верили и главной своей задачей ставили вдохновлять, а чаще всего вселять страх в офицеров, чтобы те в свою очередь загоняли солдат до пределов человеческой выносливости. Что же касается военных, то теперь Гитлер невзлюбил их еще больше и был совершенно уверен в том, что их профессиональная подготовка научила их прежде всего выискивать трудности и возражать.
И все же разница между двумя вождями была. Да, в первые восемнадцать месяцев войны Сталин единолично принимал сомнительные решения и не верил своим военачальникам. Но он сумел переломить себя и пошел на сближение с небольшой группой своих самых выдающихся военачальников, и в первую очередь с Жуковым. «Чувствуя свою слабость в организации операций, — писал тот в своих «Воспоминаниях», — а также под влиянием крупных неудач на юге в 1942 году Сталин предложил мне пост заместителя Верховного главнокомандующего». Хорошо помнивший свою совместную работу со Сталиным на посту начальника Генштаба Жуков отказался, откровенно указав причину. Но и здесь Сталин сумел подняться над собой. «Обстановка угрожает гибелью страны, — примирительно сказал он, — надо спасать Родину от врага любыми средствами, любыми жертвами. А что касается наших характеров — давайте подчиним их интересам Родины». Из этого следует, что дела на самом деле были плохи. Никто и никогда не слышал от Сталина подобных речей. А тут: «Давайте подчиним…».
Жуков подчинил. «И, — вспоминал он, — надо отметить, с этого момента Сталин почти не принимал решений по вопросам организации операций. Под конец войны, точнее, после битвы на Курской дуге, Сталин в целом неплохо разбирался в военных вопросах».
Гитлер растерялся. Он нервничал, впадал в истерику, что сказывалось на руководстве войсками самым отрицательным образом.
Фашисты начали атаку 1 сентября, однако советские войска обороняли город с поразительной стойкостью, превратив каждый дом в маленькую крепость, а каждую улицу — в линию фронта. Однако, выступая 30 сентября в берлинском Дворце спорта, Гитлер сообщил нации, что его войска прочно стоят на своих позициях, Волга перерезана и уже очень скоро Сталинград будет взят.
— Можете быть уверены, — со свойственным ему пафосом закончил он свою речь, — что уже никто не сумеет нас сдвинуть с этого места!
Однако время шло, а Сталинград продолжал свое героическое сопротивление. Красная Армия сконцентрировала у города на Волге почти миллион солдат, что в два раза превышало численность немецких войск. Гитлер продолжал уверять страну, что все идет по плану.
— Я, — говорил он 8 ноября, — хотел достигнуть Волги, и притом в совершенно определенном месте, у совершенно определенного города. По воле судьбы он носит имя самого Сталина. Не думайте, что я двинулся туда по этой причине. Нет, просто у Сталинграда мы можем перерезать коммуникации, по которым перебрасывалось до 30 миллионов тонн груза… Это был гигантский перевалочный пункт. Его я хотел занять, и — вы же знаете, мы не любим хвастаться — он теперь в наших руках! Осталось всего несколько маленьких плацдармов.
Возможно, в Берлине словам фюрера и поверили, а вот у тех, кто в это время находился у «совершенно определенного города», на этот счет было свое мнение. Особенно после того, как уже 19 ноября 1942 года началось наступление советских войск, предусмотренное планом «Уран», и немецкая армия оказалась в котле. Но даже сейчас Гитлер запретил Паулюсу капитулировать и приказал сражаться до последнего солдата.
— Ни при каких обстоятельствах, — говорил он в Ставке в середине декабря, — мы не должны отдавать Сталинград. Захватить его еще снова нам уже больше не удастся… Того, чего мы там лишимся, мы уже никогда не наверстаем. Если мы от него откажемся, весь поход теряет смысл… Думать, что мы еще сможем вернуться туда, — безумие… Поэтому нам так важно удержаться там, где мы сейчас стоим…
Более того, 1 января он поздравил всех солдат, офицеров и генералов с Новым годом и пообещал им скорую победу. Что же касается самого Паулюса, то Гитлер намеревался снабжать его армию всем необходимым по воздуху, как это уже было предыдущей зимой. Однако хваленым асам Геринга так и не удалось это сделать. В конце концов отчаявшийся Паулюс попросил предоставить ему полную свободу действий, намекая на капитуляцию. Но фюрер был непреклонен. «Капитуляция, — ответил он на радиограмму Паулюса, — исключена. Армия должна выполнить свою историческую миссию: выстояв до конца, она сделает возможным образование нового фронта севернее Ростова и отвод группы армий с Кавказа…»
На следующий день после капитуляции Паулюса Гитлер устроил в своей Ставке настоящее представление. Обвинив фельдмаршала во всех смертных грехах, он заявил:
— Ведь так легко пустить себе пулю в лоб. Каким надо быть трусом, чтобы испугаться этого. Ха! Лучше уж дать заживо закопать себя. Тем более он хорошо знал, что его смерть послужит стимулом для того, чтобы люди выстояли в другом котле… Тут можно только сказать: надо было застрелиться, поступить так, как раньше поступали полководцы, — броситься на меч, убедившись в том, что дело потеряно. Это ведь само собою разумеется!
