13-го февр<аля> 1931 г.
Meudon (S. et O.)
2, Avenue Jeanne d'Arc
Дорогая Раиса Николаевна! События бросают тень вперед — не знаю кем, может быть уже Гомером — сказано.[1162]
Итак: вечер у борисиного друга, франц<узского> поэта Вильдрака. Пригласил «на Пильняка», который только что из Москвы.[1163] Знакомимся, подсаживается.
Я: — А Борис? Здоровье?
П. — Совершенно здоров.
Я: —Ну, слава Богу!
П. — Он сейчас у меня живет, на Ямской.
Я: — С квартиры выселили?
П: —Нет, с женой разошелся, с Женей.
Я: — А мальчик?[1164]
П: — Мальчик с ней.
Я: — А где это — Ямская? Тверскую-Ямскую я знаю.
(Пять минут топографии, речь переходит на заграницу.)
Я: — Почему Борису отказали?
П: — П. ч. он обращается именно туда, где только отказывают. Последние месяцы он очень хлопотал о выезде за границу Евгении (отчество забыла) и Женечки, но тут началась Зинаида Николаевна,[1165] и Женя наотрез отказалась ехать.
— С Борисом у нас вот уже (1923 г. — 1931 г.) — восемь лет тайный уговор: дожить друг до друга. Но Катастрофа встречи все оттягивалась, как гроза, которая где-то за горами. Изредка — перекаты грома, и опять ничего — живешь.
Поймите меня правильно: я, зная себя, наверное от своих к Борису бы не ушла, но если бы ушла — то только к нему. Вот мое отношение. Наша реальная встреча была бы прежде всего большим горем (я, моя семья — он, его семья, моя жалость, его совесть). Теперь ее вовсе не будет. Борис не с Женей, которую он встретил до меня, Борис без Жени и не со мной, с другой, которая не я — не мой Борис, просто — лучший русский поэт. Сразу отвожу руки.
Знаю, что будь я в Москве — или будь он за границей — что встреться он хоть раз — никакой 3<инаиды> Н<иколаевны> бы не было и быть ве могло бы, по громадному закону родства по всему фронту: СЕСТРА МОЯ ЖИЗНЬ. Но — я здесь, а он там, и всё письма, и вместо рук — Рукописи. Вот оно, то «Царствие Небесное» в котором я прожила жизнь. (То письмо Вам, как я это сейчас вижу, всё о Борисе: события которого я тогда не знала, но которое было.)
Потерять — не имев.
О Жене будете думать Вы, которая ее знали. Знаю только, что они были очень несчастны друг с другом. «Женя печальная и трудная», так мне писала о ней сестра, с которой у нас одни глаза. Просто — не вынесла. «Разошлись». Может быть ушла — она. В данную минуту она на все той же Волхонке с сыном. Борис на пустой квартире у Пильняка. («Ямская»). Кончил Спекторского (поэма) и ОХРАННУЮ ГРАМОТУ (проза).[1166] — Дай ему Бог. — Главное, чтобы жил.
Живу. Последняя ставка на человека. Но остается работа и дети и пушкинское:[1167] «На свете счастья нет, но есть покой и воля», которую Пушкин употребил как: «свобода», я же: воля к чему-нибудь: к той же работе. Словом, советское «Герой ТРУДА». У меня это в крови: и отец и мать были такими же. Долг — труд — ответственность — ничего для себя — и всё это врожденное, за тридевять земель от всяких революционных догматов, ибо — монархисты оба (отец был вхож к Царю).
Не знаю, напишу ли я Борису. Слишком велика над ним власть моего слова: голоса. «ТОЛЬКО ЖИВИТЕ!» — как мне когда-то сказал один еврей.
Еще пять лет назад у меня бы душа разорвалась, но пять лет — это столько дней, и каждый из них учил — все тому же, доказывал — все то же. Так и получилось Царствие Небесное — между сковородкой и тетрадкой.
________
О Д. П. С<вятополк->М<ирском> (правда, похоже на учреждение?) — «Дружить со мной нельзя, любить меня не можно»[1168] — вот и окончилось намеренным равнодушием и насильственным забвением. Он меня в себе запер на семь замков — в свои наезды в Париж видит всех кроме меня, меня — случайно и всегда на людях. Когда-то любил (хочется взять в кавычки).
Я ему первая показала, т. е. довела до его сознания, что Темза в часы (отлива или прилива?) течет вспять, что это у меня не поэтический оборот:
РОКОТ ЦЫГАНСКИХ ТЕЛЕГ,
ВСПЯТЬ УБЕГАЮЩИХ РЕК —
РОКОТ…[1169]
(Кстати с этих стихов Борис меня и полюбил. Стихи еще 16 года, но прочел он их уже после моего, боюсь навечного. отъезда за границу, в 1922 г. Помню первое письмо — и свое первое —).
Три недели бродили с ним по Лондону, он всё хотел в музей, а я — на рынок, на мост, под мост. Выходило — учила его жизни. И заставила его разориться на три чудных голубых (одна бежевая) рубашки, которые он мне, по дикой скаредности на себя, до сих пор не простил — но и не износил. Бориса он тогда так же исступленно любил, как меня, но Борис — мужчина, и за тридевять земель — и это не прошло.
А разошлись мы с ним из-за обожаемой им и ненавидимой мной мертворожденной прозы Мандельштама — «ШУМ ВРЕМЕНИ», где живы только предметы, где что ни живой — то вещь.
Так и кончилось.
_______
Нынче же пишу Алеку Броуну. Вот его адрес:
Fressingfield nr Diss
Norfolk
Alee Brown[1170]
Если — потом когда-нибудь — нужны будут иллюстрации Гончаровой вышлем их Вам. А есть ли у Вас мой Мóлодец? Посылаю на авось, м. б. еще что-нибудь найдется, у меня почти нет своих книг.
Пишу под огромный снег, недолетающий и тающий. СИЛА ЖИЗНИ. Будем учиться у подснежников. Обнимаю Вас
МЦ.
Перешлите, пожалуйста, милая Раиса Николаевна, прилагаемую записку Броуну — в своем письме.
6-го марта 1931 г.
Meudon (S. et O.)
2, Avenue Jeanne d'Arc
Дорогая Раиса Николаевна! Столько Вам нужно рассказать и сказать, но начну с самого тяжелого: мы совершенно погибаем.
Люди, которые нам помогали пять лет подряд, неожиданно перестали: м. б. — устали, м. б. действительно не могут. С чешской стипендией (350 фр. в месяц) то же: с января (нынче март) ничего. Мы должны кругом: и в лавку, и угольщику, и всем знакомым, живем в грозе газа и электричества и, главное, терма. Отпавшие деньги шли на квартиру. Они — отпали, их нет, платить нечем. Срок 1-го апреля, потом еще пять дней отсрочки. Денег нет ни на что, едим тó что отпускают в долг в лавке, в город ездить нé на что, едет либо С<ергей> Я<ковлевич> либо Аля, завтра не поедет никто, эти деньги на марку — последние.
Пыталась с Перекопом. Три попытки — три отказа. («Числа», «Воля России», «Современные Записки». Последние, устами редактора Руднева — последнего городского головы Москвы: «У нас поэзия, так сказать, на задворках. Вы нам что-нибудь лирическое дайте, коротенькое, строк на 16» (т. е. франков на 16)). С франц<узским> Молодцем — ничего. Читала — порознь — четырем поэтам. Восхищение — поздравления — и никто пальцем не двинул. Свели меня (на блинах) с одним из редакторов Nouvelle Revue Française?[1171] к<отор>ый женат на моей школьной товарке Чалпановой. Тип французского коммуниста, советофил. Слушал — слушал — и: «В стихах я ничего не смыслю, я заведую отделом статей по такому-то вопросу. Но — при случае скажу. — Приносите, только будьте готовы к отказу. Кроме того, денег у нас всё равно нет».
Весь последний месяц билась с этими двумя вещами. Безнадежно. То — «издательский кризис», то — «вещь нова» (это — о франц<узском> Мóлодце). Перекоп же просто никому не нужен. И не скрывают.
Дальше. Начинается у нас Новая литер<атурная> газета. Приглашают. Чтó угодно — только непременно в 1 №. Пишу статью о новой русской детской литер<атуре>. Сравниваю с дошкольными книжками моего детства — и с местным производством. Всё на цитатах. О реализме и фантастике. О фантастике почвенной (народной) и фантастике-ахинее: тамбовских эльфах. 200 строк — 100 фр. Радуюсь. И — отказ. И в России-де есть плохие детские книжки (агитка). Кроме того он, редактор, очень любил фей.
Провалились и эти сто.
Словом — БЬЮСЬ. Бьется и С<ергей> Я<ковлевич> со своей кинемат<ографической> школой, бьется и Аля со своим рисованьем (на конкурсе иллюстраций — вторая, — «поздравляли») и вязаньем — 50 фр. ручной дамский свитер с рисунком. Весь дом работает — и ничего. Писала ли я Вам, что у меня от общего истощения (была в клинике у хорошего проф<ессора>) вылезло полброви, прописал мышьяк и массаж, — вот уже месяц как была: не растет, так и хожу с полутора.
Ждать неоткуда. Через три недели терм. Удушены долгами, утром в лавку — мука. Курю, как в Сов<етской> России, в допайковые годы (паёк мне дали одной из первых, потому что у меня от голоду умер ребенок) курю окурковый табак — полная коробка окурков, хранила про черный день и дождалась. С<ергей> Я<ковлевич> безумно кашляет, сил нет слушать, иду в аптеку. — Есть ли у вас какой-нибудь недорогой сироп? Франков за пять? — Нет, таких вообще нет, — самый дешевый 8 фр. 50 с., вернете бутылку — 50 с. обратно. — Тогда дайте мне на 1 фр. горчичной муки.
