Но еще более обращает на себя внимание, что в записке (и в некоторой степени — в инскрипте) Иванов явно неискрен перед Кульбиным. Безусловно, книга стихов «Горница» — наиболее ортодоксально-акмеистическая, даже стилизованно-акмеистическая книга Иванова. Отказывая ей в художественной значимости и отвергая акмеизм вообще, Иванов должен был каким-либо образом хотя бы обозначить это в своей следующей книге, однако в «Вереске» (1916) перепечатаны практически все стихотворения «Горницы», кроме двух. Стало быть, дезавуирование своей «прежней» поэзии и поиски нового пути, о котором говорится в двух приведенных документах, не могут быть восприняты как абсолютная истина даже в намерении, а тем более в осуществлении. Тем не менее сама возможность обратиться к теоретику кубофутуризма с признанием в том, что разговоры с ним открывают новые поэтические перспективы, и сделать это уже после «цеховой» и акмеистической школы, — заслуживает пристального внимания и интерпретации, особенно при сопоставлении с соответствующими страницами «мемуаров».
Следует отметить, что к предполагаемому времени знакомства Иванова с Кульбиным относятся первые его публикации, причем он почти одновременно выступает как на страницах ученического журнала (о чем умалчивает в «Зимах»), так и в многотиражной печати: в датированном 23 ноября 1910 года номере корпусного журнала «Кадет-михайловец» (по странному совпадению этот журнал был овеян памятью когда-то учившегося в корпусе С.Я. Надсона) Иванов печатает стихотворение «Гром»[763].
Таким образом, в 1911 год, ознаменовавший начало его контактов с эгофутуристами, он вошел поэтом, уже испытавшим и различные поэтические влияния, и до известной степени вошедшим в поэтические круги Петербурга.
Разнородность этих контактов и влияний требует внимательно присмотреться к его взаимоотношениям с эгофутуристами, в первую очередь — с Северяниным.
Помимо изложенной в «Петербургских зимах» версии истории этих отношений, существуют три фрагмента воспоминаний Северянина второй половины двадцатых годов, явно не претендующих на художественность, но направленных на восстановление истины в том виде, в каком она представлялась эстонскому изгнаннику[764]. Характерно, что даже первая статья Северянина об Иванове носит отчетливо мемуарный характер, несмотря на то, что является откликом на появление второго издания «Садов» (впрочем, очерком несколько запоздалым, почти уже «вневременным»).
Во всех трех отзывах внимание Северянина оказывается сосредоточено на нескольких очевидно принципиальных для него моментах, связанных с существованием эгофутуризма.
Первый из этих моментов — передвижение даты основания течения на более раннее время. И здесь судьба рассуждения Северянина явно переплетается с его воспоминаниями об И.В. Игнатьеве. Мемуарный фрагмент «Газета ребенка», посвященный, по всей видимости, десятилетию со дня смерти Игнатьева[765], сконцентрирован на том сравнительно кратком периоде, когда Северянин и Игнатьев согласно действовали в литературе, но уже о самостоятельных выступлениях младшего поэта на литературном поприще Северянин умалчивает, как будто их и не было: поэтический сборник Игнатьева в статье даже не упоминается, а вся его творческая деятельность сведена к изданию «Петербургского глашатая» и созданию для коллег по эгофутуризму возможностей печататься в «Нижегородце». Как кажется, такое тщательное стремление затушевать деятельность Игнатьева как самостоятельного поэта и критика должно было быть вызвано негативной реакцией не только на попытки существовать без «благословения» Северянина, но и на изложение истории эгофутуризма в той статье Игнатьева (подписанной его настоящей фамилией Казанский), которая и до сих пор представляет собою главный источник сведений о возникновении течения и первом годе его существования.
Схема, выстроенная Игнатьевым, сводится к тому, что эгофутуризм определился поздней осенью 1911 года, и символом его провозглашения было не только издание Северяниным брошюры «Пролог. Эгофутуризм», но и появление статьи самого Игнатьева, посвященной выходу этой брошюры Северянина в свет: «В Ноябре прошлого 1911 года издательством «Ego» был выпущен первый боевой снаряд — брошюра г. Игоря-Северянина «Пролог Эгофутуризм», вызвавший переполох необычайный. Ежедневники и еженедельники хрипели до остервенения… И только один единственный критик И.В. Игнатьев признал первый надлежащее значение Игоря-Северянина («Нижегородец», № 78. 1911. 25. XI)»[766].
По всей видимости, Северянина не смогло устроить в этом варианте истории эгофутуризма то, что его принципиальная «эдиция» оказывалась при таком изложении событий в одном ряду с книгами других авторов, в том числе и Георгия Иванова.
Поэтому он счел нужным еще до мемуарных очерков Иванова восстановить справедливость и указать, что вовсе не в ноябре 1911 года началась фактическая деятельность его как основателя эгофутуризма, а гораздо ранее. Рецензия на «Сады» начинается решительной фразой: «В мае 1911 года пришел ко мне познакомиться юный кадетик — начинающий поэт»[767]. Таким образом, дата фактического основания эгофутуризма отодвигается Северяниным на время гораздо (по масштабам футуристического движения) более раннее, нежели конец 1911 года. И вся дальнейшая история официальных институций эгофутуризма излагается Северяниным как бы между делом, поскольку все это течение теперь осмысляется им как его собственное, единоличное дело. Этим же объясняется и то, что в статьях вовсе не упоминается издательство «Ego», «меценатом» которого, судя по всему, был Игнатьев, равно как и вся чрезвычайно активная литературно-критическая деятельность Игнатьева в «Нижегородце».
Следующий момент, всячески подчеркиваемый Северяниным, относится к утверждению своего фактического одиночества среди эгофутуристов и, безусловно главенствующей роли; при этом речь идет не только о творческих потенциях, но н вообще об изображении всех остальных поэтов, на первых порах примыкавших к эгофутуризму, как робких дебютантов. Таков в его изображении прежде всего Иванов: «Был он тоненький, щупленький. Держался скромно и почтительно, выражал свой восторг перед моим творчеством, спрашивал, читая свои стихи, как они мне нравятся» (Северянин. С. 68). Столь же робким и начинающим рисуется в том же очерке и Грааль-Арельский, описываемый как появившийся в окружении Северянина в те же дни, что и Иванов (во всяком случае, контекст не позволяет понять иначе): «Всего в нем («Ректориате Академии Эго-Поэзии». — Н.Б.) было четверо: я, Иванов, Арельский и Олимпов, сын уже покойного в то время Фофанова. Что касается Арельского, это был тоже юный поэт и тоже талантливый. Учился он тогда в Петербургском университете, нигде не печатался» (Северянин. С. 68—69). На самом же деле Арельский попал в окружение Северянина гораздо ранее, и Северянин старался помочь ему в опубликовании стихов еще в 1910 году, что следует из его записки, датированной 13 августа этого года: «Грааль, милый: Флейтман вернул обратно: «нельзя». Причин не объяснено. Раздосадован. Будем варьировать. Поправляйся, — приходи»[768].
Совсем не счел Северянин нужным упомянуть в этом контексте поэта Бориса Богомолова, близкие контакты с которым лета 1911 года зафиксированы письмом самого Северянина. Это письмо имеет смысл процитировать, дабы хотя бы в некоторой степени передать обстановку, в какой оказался Георгий Иванов, попав в круг эгофутуристов: «Дорогой Борис Дмитриевич, Писал Вам XVI июня, но, не получая ответа, думаю, не затерялось ли письмо? 21-го посетил меня Леонид Николаевич Афанасьев с Костей Фофановым, приезжал поэт-надсоновец Александр Лопатин, вечно проживающий в Гатчине. Много гуляли в парке, читали стихи; Л.Н. уехал на последнем поезде, а Ф. остался на два дня. 22-го мы сделали экскурсию в Пятигорский Мариинский монастырь, находящийся в десяти верстах от «Дылиц». Пришлось проходить через три деревни: Озер, Холповицы и Курквицы. Дорога симпатичная, но однообразная. Все время шли под градоносной грозой, вымокли страшно. К сожалению, в монастыре не были: с нами увязалась моя собака. 25-го, в XL день кончины К.М. <Фофанова>, был в Петербурге. На панихиде, кроме Л.Н. и меня, из литературного мира никого не было. Пел хор монахинь, сияло солнце. Затем мы поминали К.М. в ближайшем ресторане, и вернулся я домой «до без сознания», что называется... Но подобное состояние за последнее время мне приходилось переживать редко: с 15-го февраля до 25-го июня в рот вина не брал. Конечно, тяжелая реакция и тому подобное. Это — в результате. Вот Вам и все «новости дачного прозябания»... Поминающих было пятеро: брат К.М. — Петр, два сына, поэт-народник Петр Ларионов и я. <...> Вы писали, что со мной желают познакомиться» Евг. Венский, Доброхотов и Кузнецов? Передайте им, что я рад видеть их у себя, и сообщите мой адрес. Я очень люблю, когда меня навещают люди, близкие литературе»[769].
